Главная страница » Новости граммофонов » Страница 4

Рубрика: Новости граммофонов

«Нет больше Чайки прелестной»…. Анастасия Вяльцева.

Настя часто бегала в театр. Каждую свободную минуту она старалась посещать концерты и спектакли, заучивала популярные песни и интересовалась судьбой тогдашних кумиров. Девочке очень нравилась оперетта, у нее была хорошая музыкальная память и она быстро заучивала наизусть то, что слышала, а потом распевала во время уборки номеров. Вскоре Настя , нашла антрепренера С.С. Ленчевского и уговорила взять ее в опереточную труппу. И ее взяли – на роль безмолвного пажа, с жалованьем в 32 рубля в месяц.

В 16 лет она стала хористкой в Киевской опереточной антрепризе И.Сетова и известного театрального режиссера А.Э.Блюменталь-Тамарина, где проработала 6 лет. В 1890 г. Ей улыбнулась удача, Настю приняли в хор Киевского товарищества опереточных артистов А.Здановича-Борейко. Девять лет проработала статисткой в балетных труппах, выступая в провинциальных театрах, но больших успехов так и не добилась. Петь и танцевать у нее получалось плоховато, и бывали случаи, когда публика негодующе воспринимала её пение.  Она оказалась в Москве, где поступила на службу в театр «Аквариум»

Позже решила поехать в Петербург, чтобы попробовать себя в оперетте. Анастасия сначала пошла в театр «Аркадия», а осенью – в Малый Петербургский театр, при котором была хорошая опереточная труппа. Она показалась, и ее взяли.

И вот настал удачный случай, 1893 год , в театре « Пальма» делали постановку оперетты «Цыганские песни в лицах». И тут Вяльцева в образе циганки Кати, исполнила песенку «Захочу полюблю» после окончания, зал взорвался аплодисментами, это были сладостныя минуты славы. О ней начали говорить.

Нужны были деньги и люди, которые занимались бы ее продвижением. Поворотным моментом стала встреча с богатым модным адвокатом, меломаном и светским львом Николаем Иосифовичем Холева.

В его музыкальном салоне выступали знаменитые певцы — такое мог себе позволить не каждый представитель высшего света. Он пришел на спектакль, чтобы посмотреть на молоденькую хористку. Увидел Анастасию – и влюбился! Ему было тогда за 40, ей — 22 года. Но она уже твердо знала, чего хочет от жизни. Вяльцева стала поддерживать с ним отношения, которые были выгодны для неё. Холева, финансировал занятия вокалом у преподавателя   С.М. Сонки. Позднее она училась пению у других преподавателей и даже ездила учиться в Италию. К ней пришла истинная слава. Они любили друг друга только, вместе пробыли 7 лет, Николай Иосифович умер в 1899 году.

В 1897 г. артистка покинула Петербург, и, по приглашению известного антрепренера Якова Васильевича Щукина, перешла в московский театр «Новый Эрмитаж». Сотрудничество с Я.В. Щукиным продолжалось к обоюдному удовольствию вплоть до 1909 г.

В 1902 г. Анастасия Дмитриевна предстояли первые гастроли – Орел, Курск, Киев, Харьков, Баку, Тифлис, Ростов-на-Дону… И хотя газетчики предрекали ей провал но, они принесли ей, большей успех. Покорив провинцию, она вернулась в Петербург уже звездой. Когда в 1901 г. миллионеры братья Елисеевы строили на Невском проспекте свой новый магазин (ныне Театр комедии), они просили архитектора предусмотреть в нем зал для концертов А.Д. Вяльцевой.

Начались изнурительные гастрольные поездки. Ведь Вяльцева, выкладывалась на полную, зал просил исполнять песни на бис, не отпускал её, а она как Чайка, порхала по сцене и, радовала всех своим чарующим вокалом. За частую, концерты заканчивались глубокой ночью, публика не хотела отпускать…  Её. поджидали у выхода, и всегда несли на руках к экипажу.

Анастасия Дмитриевна стала королевой граммофона. Пластинки с её записями, разбирали как свежий хлеб. Она начала записыватся с 1901 года на фирме «Граммофон». Параллельно, есть записи на конкурирующей фирме «Зонофон». В итоге этих записей разгорелся скандал между крупным «продюссером» Ипполитом Рапгофом, который представлял интересы «Зонофон» и Вяльцевой, которая напела те же романсы и в фирме «Граммофон». Было начато судебное дело которое, так и закончилось ни чем…    . Певица так же записывалась на фирме «Патэ», «РАОГ»

Вся страна слушала ее романсы и песни. На ее концертах всегда был аншлаг, хотя билеты стоили в три раза выше обычной цены. Исполнительница романсов стала самой богатой певицей России. Такие гонорары, как она, получал только великий бас Федор Шаляпин… Во время ее выступления и в фойе, и в зале всегда находились полицейские чины, так как А.Д. Вяльцева на своих концертах доводила слушателей буквально до исступления.

Реставрация Berliner Style No.4 1903 г. Продолжение процесса реставрации

Продолжаем тему — процесс реставрации данного граммофона можно условно разделить на следующие этапы: — разборка съемных частей граммофона; — дефектовка навесного оборудования ; разборка и профилактика мотора; восстановительные работы по корпусу граммофона; _ сборка и отладка граммофона после всех проведенных работ. Как видно из представленных фотографий, за свою долгую «граммофонную жизнь» этот аппарат повидал всякое- это и благополучная,престижная жизнь любимца и гордости дома в семье, которая смогла приобрести дорогой по тем временам аппарат в благополучной Германии, где он с момента приобетения и до времени великой мировой войны 1939-1945 годов мирно стоял на каком- нибудь столике или шкафу. Но с войной пришло лихолетье и в тихий провинциальный или столичный немецкий дом и в качестве трофея аппарат попадает после войны в Советский Союз.Каким образом- мы уже никогда не узнаем, да и нет в этом необходимости, так как в ту пору по программе репарации вывозились целые заводы, вместо разрушенных и разбитых заводов и фабрик в советских городах и поселках. Но факт остается фактом , так наш граммофон попал в новую для себя страну и к новым хозяевам. Конечно необычная и красивая вещь наверняка привлекала всеобщее внимание и учитывая традиции тех лет, активно участвовала в восстановлении мирной послевоенной жизни, когда на первомайские и октябрьские праздники за общим столом собирались родственники, соседи, друзья и под звуки легкого шепения иглы граммофона лились всем знакомые песни. Но шло время и с ним появлялись новые аппараты- радиолы, магнитофоны, плееры . Наш старичок-граммофончик оказался не у дел и как пережиток старой эпохи был выброшен в такой же старый сарай на улице, где влага и сырость сделали свою дело. Следы ржавчины хорошо видны на фото. Первое,  чем пришлось заняться — это с помощью керосина, ВД40 снять диск и получить возможность снять мотор  и навесное оборудование.

Views: 166

Реставрация граммофона Monarch 1903г

История

А в целом граммофонам в России досталось не сладко. Крестьянские погромы после  революции 1905-1907г . Усадьбы помещиков безжалостно разграблялись, и даже поджигали. Где уж тут уцелеть. Затем Революция 1917 г и экспроприация нажитого. После гражданская война 1918-1922.. Затем коммунистическая борьба со всеми символами буржуазной идеологии. Я видел много грампластинок с закрашенными и просто содранными царскими гербами с двуглавым орлом, гимнами Боже , Царя храни.. Ангелочкам и купидонам отвели место в подвалах и на чердаках. Затем  Вторая мировая война. Боевые действия велись на большей части территории европейской России. Вот поэтому к нам, реставраторам , попадают искалеченные, поломанные  облезлые , съеденные жуками чудесные машины граммофоны.. И мы даем им вторую жизнь. А вот в Европе, и тем более в Америке, говорящие машины находятся в гораздо лучшем состоянии

Легенда

Вот с таким тяжелым диагнозом вошел ко мне и монарх 1903 года. Легенда рассказанная владельцем этого семейного раритета гласила, что его бросили, когда удирали  Деникинцы (в 1919г)

В прежней семье Граммофон любили. Отвели ему место в красном углу гостиной, рядом с иконами. Дом  этот находился в пригороде г. Харькова, на берегу реки С. Донец. Живописнейшее место, скажу я вам. Возможно и квартировали там деникинцы, может и другие какие бандиты, коих было много в те мутные годы. Но он никак не принадлежал родне хозяина. А вот то что владелец был и есть человек «Рукастый!» это сразу было заметно. И мастерская и станочки, но ладу так и  не дал машине.

Дефектовка

Ящик прилично рассохся, выломано дерево под уключину ручки. На верхней крышке отсутствовало часть дерева и обкладка. Шеллачное покрытие  отшелушивалось.

 С мотором-вообще плачевно. Одна из шестерней выпиляна напильником. На диске сверху отсутствовала Закрутка. Отсутствовало Колено на граммофонной трубе. Сама труба тяжелая, из цветного сплава, с очень тяжелой патиной, под которой наблюдались остатки серебрения. Но такими рупорами  ранние Монархи не комплектовались, их в ту пору еще не изобрели.

Идентификация

Модель эта ранняя, 1903 года. Сделана немецким филиалом общества  «Граммофон». На донышке клеймо  ревизии и пишущий купидон. Но вот присутствие заглушки рядом с кронштейном говорит о том, что допродавали еще корпуса фронт маунт, кронштейн под изобретенный в 1903 году «Тонарм» прикручен в условиях какой-то мастерской, поверх надписи на русском языке » Граммофон». Поэтому в каталогах эта модель практически не встречается, там изображен более привычный ящик монархов , с другим рисунком нижнего багета.Мне удалось раскопать аналоги, где видны номера немецких патентов на наклейке ( к сожалению моя не сохранилась

Нюансы

Было много попыток заменить самодельную шестерню, вытачивались новые шпиндели. Безуспешно. В середине воспроизведения мотор клинило. Пришлось покупать аналогичный мотор на E-Bay. К сожалению, Английский продавец не отправлял посылки в Украину. Пришлось воспользоваться  услугами живущего в Канаде русского иммигранта А. Алехина. Состоялся бартер на  граммофонный ящик. И вроде же неплохой парень, и тоже коллекционер, знает, чем отличается тонкая мягкая пружина ранних монархов от жестких современных. Я знал, что он неровно дышит по поводу ранних пружинок, но деваться некуда было. По факту я получил посылку  со следами вскрытия на болтах мотора, и явно не древними фэйковыми пружинами. Разница на фото с E-bay от продавца и фактическими с прибывшего мотора очевидна.

Ну да каждому зачтется.

Но шестерни были заменены и граммофончик запел! Ура!

Галерея фото проделанных работ

Окончательный вид

Традиционное видео работы

Views: 530

Master Class how manufacturing old gramophone

Есть такая смешная фраза - "Весь антиквариат делается в Одессе на Малой Арнаутской", имеется ввиду улице.

Таки, видимо, не весь. Является до меня человек, тащит собой граммофон и кажет — сделай мне, золотая рыба, такой  точно, токо посвежее… И что я ему должен был ответить? Что я не хочу? Так я таки хочу… Что я не могу — так я таки могу… Ну я сказал- поставьте там в уголку, я подумаю…

И , наверное, стоило сильно отказаться, однако кушать хотелось еще сильнее.. Полазив по сусекам, таки нашлось немного красного африканского дерева, чуток дореволюционной фанеры 1917 г , кое-что там в пляшке с под шеллака… Да, говорю, заходите через месяц..

 Ну и таки через 2 недели  етот паразит, опять стал давить на мой желудок. А, слепи-ка мине еще накладки, да колонны в точности такие же, и будет тебе немного икры на бутерброд. И опять пришлось думать…

 Таки через один месяц  мы опять встретились.. 

А ты , говорит , его еще чем-то повоськал, ну перевожу — типа залакировал и полировал, патину создал… ну и дальше по тексту..

 Вот глядите , критикуйте, только не спите, ибо не напишу ничего больше

Дознание, откуда дровишки?

Порывшись в первоисточниках накопал довольно солидные  образчики. Моторчик встречается в царском Журнале. Про Ксенофонтовых мало известно, если и назывались они фабрикой, то таких «фабрик» было много.

Засучил рукава .. процесс пошел

Накладки  довольно долго обрастали,  дней этак 4-5… Этот процесс приоткрою в дальнейших статьях. Колонны разборные. Центральную часть выкатывал самостоятельно, верхние  капители и нижние базы отлил знакомый литейщик.. Гальваническое  покрытие позолотой заказчику делали уже другие люди. Аналогичные услуги оказывают многие в нашем городе. В разборе реставрации Сирены я покажу, до и после.

Я конешно дико извиняюсь, но нашо оно ему было надо, я до сих пор не знаю. Оно лежит и ждет, кагда я ему куплю мотор, и он таки  запоет. А это уже совсем другая история!

Views: 182

Реставрация «Амур VII»

История этой машины. Топовый граммофон Амур 7 1913 г. Изготовлен в Англии. Материал Красное дерево-Махагони. В некоторых кругах бытует мнение что из массива красного дерева, как ценной породы, граммофоны не делали. В России действительно  экономили, предпочитая шпонировать корпуса из ольхи и сосны. Ну а на Западе сколько угодно примеров. Аппарат назван Амуром, поставлялся на Рынок России. На граммофонном рупоре остатки наклейки с пишущим купидоном.

В 1911 году В обществе «Граммофон» произошел ребрэндинг, жестко регламентировались язык, и места для логотипов. Слово Амур уже писалось на латыни

Ну а состояние самого граммофона- металл довольно хорошо сохранился, дерево побито и покороблено.В моторе отсутствует центробежный регулятор.

Нюансы реставрации

Покоробленную крышку пришлось распиливать и выравнивать. Куски  дерева , вклеивать.

Дальше отделка, подкраска, восстановление утрат.

Внешний вид готового изделия

Видео работы

Обсуждение всех нюансов, вопросы и предложения  на ветке форума https://grammophon.biz.ua/forums/topic/proekt-amur-7/

Views: 520

Реставрация граммофона «Kosmophon»

Космофон -бюджетный аппарат фабрики Сирена . Возможно такие «Космофоны» делали бюджета больше, чем Люкс модели Сирена. Тем не менее попадаются они не часто. Запчасти , применяемые в  Космофонах- это те же Parlophon, поэтому их легко спутать. Наверное  главной отличительной особенностью является необычный гламурный ящик. НО есть одно но, этого граммофона нет в каталоге фабрики Сирена. Да и русалками нигде не пахнет. Весьма возможно, что некоторые модели делались по индивидуальным пожеланиям заказчиков.

Итак вот он аппарат, как всегда не очень, поеденый шашелем, труба со следами коррозии.

Из нюансов — поломанная накладка, не хватает одного  шарикового багета на крышке,лишнее отверстие прикрыто какой-то медалью, явно старшего возраста. Нужно до изготовить одну кнопку. Ну и принято решение перекрасить трубу

Процесс реставрации накладки  традиционно переносим на форум https://grammophon.biz.ua/forums/topic/restavracija-kosmofona/

здесь только конечные результаты

Views: 209

История пиратства в России

Как говорится - Шило в мешке не утаишь.

Наверное глупо было бы заниматься изысканиями в области пиратства грампластинок и подделки граммофонов, это замечательно получилось у заслуженного эксперта

Александр Тихонов — главный эксперт информационного агентства InterMedia, старший преподаватель кафедры «Менеджмента в музыкальном шоу-бизнесе» Государственного университета управления.

Я вижу свою задачу в другом: дополнить фактами, найти какие-то нюансы, проиллюстрировать как все это происходило в отдаленных губерниях. Ведь здесь у нас  на сайте довольно много иностранцев, для которых некоторые привычные для наших стран нормы морали кажутся дикими, но это ж упрямые факты, и я за объективность. Под спойлерами  много информации, кому интересно -продолжает знакомиться, кому не очень…вникает ниже.

Иллюстрация слева оригинальные пластинки Таманьо, справа-пиратская копия. Видно что даже специфические флажки, присущие записям  высокооплачиваемого певца тоже перекопированы

Digital Camera

 

Конфискация граммофонных пластинок

17 МАЯ 1912
У нас сообщалось уже о снятии ареста с граммофонных пластинок, найденных в складах Малкина и «Орфион».
 

На определение о снятии ареста поверенный Общества «Граммофон» принес жалобу, в которой указывал, что исключительное право (по новому закону об авторском праве от 20 марта 1911 года) на граммофонныя пластинки, обнаруженныя в харьковских складах, принадлежит Обществу «Граммофон» с ограниченной ответственностью и просил привлечь виновных к ответственности. На-днях судебные следователи 3 и 6 участков г. Харькова произвели обыск в торговых помещениях Малкина и «Орфион», в присутствии юрисконсульта фирмы «Граммофон», причем было обнаружено большое количество пластинок (в «Орфион», – около 23 ящиков), авторское право на которое принадлежит Обществу «Граммофон». Пластинки эти изъяты и отвезены судебным следователям для хранения в здание судебных установлений.

См. старости от 22.02.1912 г.http://starosti.mediap

Инцидент с граммофонными пластинками

22 ФЕВРАЛЯ 1912
До издания закона 20-го марта 1911 года, граммофонныя пластинки можно было подделывать совершенно свободно, пользуясь гальванистическим способом.

С изданием-же мартовскаго закона были защищены права композитора и фабриканта. Без разрешения композитора нельзя теперь перелагать музыкальное произведение на механическия ноты и без разрешения фабриканта нельзя снимать копию механическим путем. Однако, копии продолжают сниматься и продаваться. Особенно при этом страдало акционерное Общество «Граммофон». Через полгода после издания закона его юрисконсульт Д. П. Муравьев жаловался в Петербурге на нарушение прав Общества. Обществу разрешено было сделать выемки и на одной из фабрик была застигнута копировка пластинок, принадлежащих Обществу. Подделкой пластинок занимаются фирмы: «Парнофон», «Тонофон», «Аврора-Рекорд» и, главным образом, «Орфион». Последняя имеет свой магазин в Харькове, на Екатеринославской улице. 19-го февраля приехавший в Харьков г. Муравьев, с помощью полиции, произвел выемку скопированных пластинок, каких в магазине «Орфион» оказалось 8,703 штуки. На другой день было обнаружено таких-же пластинок в магазине Л. Малкина 1,055 штук. На владельцев магазинов были составлены протоколы и они привлекаются к ответственности. Кроме скопированных пластинок, было также отобрано несколько оригинальных, не подделанных пластинок, но изданных без разрешения акционернаго Общества «Граммофон», обладающаго авторскими правами на вопроизводимыя ими музыкальныя произведения. Подвергаются подделке, конечно, пластинки дорогия, напетыя и наигранныя известными артистами. Причем цена копий, разумеется, в несколько раз дешевле оригиналов, что и понятно, так как при копировке расход производится только на материал.

ort.ua/news/starosti/2592

Преследование за граммофонныя мембраны

25 ЯНВАРЯ 1911
Акционерное Общество «Граммофон» возбудило у мировых судей 8 дел против крупных владельцев магазинов в Харькове, обвиняя их в продаже поддельных граммофонных мембран марки «Exhibition».

Мировые судьи, разсмотрев пока 4 дела, возбужденных «Граммофоном», признали их подсудными высшей судебной инстанции – окружному суду – и передали производства судебному следователю.

 

Неизвестная «Столетняя война».
Из истории музыкального пиратства в России. Часть первая.

…Судя по надежным историческим источникам, пиратство имеет, как минимум, трехтысячелетнюю историю. Древнейшее упоминание о морском разбое было обнаружено в архиве египетского фараона Эхнатона. Неизвестный автор сообщал своему владыке, что морские грабители систематически нападают на суда и опустошают побережье Северной Африки. В последующие столетия фактически никто не был застрахован от пиратов. Но время меняет облик морских разбойников и способы грабежа. В конце XIX века, практически одновременно с изобретением звукозаписи, мир узнал о «музыкальном пиратстве». И если для того, чтобы справиться с грабителями на море, мировой цивилизации потребовалось три тысячелетия, сколько же будет длиться борьба с музыкальными флибустьерами?!

Современные технологии производства компакт-дисков и тиражирования CD-R позволяют заняться этим бизнесом практически всем желающим, разбирающимся в вопросе, и способным собрать необходимые средства для приобретения оборудования. Пиратство сейчас одна из самых актуальных проблем в мире, мешающих развитию легальной индустрии развлечений. Американцы, покончив с пиратством в Болгарии и на Украине, и всеми силами пытающиеся положить конец этому злу во всем мире, имеют на Россию особый зуб: ведь именно на шестой части суши более ста лет назад стали впервые подделывать восковые валики фонографа Эдисона – изобретателя, чье имя является американской национальной гордостью.

1. Из истории фонографического пиратства (1898-1902)
«Антипиратский манифест» Рихарда Якоба или «Копия никогда не может сравняться с оригиналом»
Российское музыкальное пиратство – одно из самых древних в мире. Первые упоминания о пиратских записях относятся к дограммофонной эпохе. Американцы, подарившие миру феномен звукозаписи, оказались заложниками русской дерзости и предприимчивости. Известно, что Томас Альва Эдисон изначально рассматривал свое детище как устройство, предназначенное для ведения делопроизводства в конторе – записи писем, распоряжений начальства, пересылки звуковых сообщений по почте и прочее.

В чем тут причина? Может глухому изобретателю музыка была чужда и непонятна? Напротив, из воспоминаний жены Эдисона мы узнаем, что в семье по традиции собирались вечерами вокруг большого концертного рояля. Минна исполняла избранные произведения любимого Эдисоном Бетховена и пела песни. Изобретатель наклонялся вперед и прикладывал руку к своему туго слышавшему уху для того, чтобы не пропустить ни одного слова, ни одной ноты. В лаборатории Эдисона нашлось место и для прекрасного по тому времени органа. Из произведений Вагнера Эдисон особенно любил «Песню вечерней звезды». Впрочем, его любовь к музыке не была пассивной. Одно время он даже сам играл на скрипке, обнаружив большие способности, однако оставил это занятие, когда изобретения стали главным делом его жизни. Великий изобретатель прекрасно понимал, как трудно записать и воспроизвести музыку во всем ее великолепии на столь еще несовершенном приборе, как изобретенный им фонограф.

В России на новинку сразу посмотрели особым взглядом и решили заработать денег. Как и водится, все началось с курьезов. Сначала фонограф демонстрировали в цирке как загадку природы. Потом начались сольные представления за деньги, закончившиеся тем, что хозяин «говорящей механической бестии» был привлечен к суду и приговорен к трем месяцам тюремного заключения, а также к большому денежному штрафу. Впрочем, уже в 1879 году в Московском музее прикладных знаний (ныне Политехнический музей) состоялась успешная демонстрация аппарата, прошедшая при большом скоплении народа.

 Обложка валика

Просветленные и дальновидные умы приняли новинку, и занялись ее освоением. К примеру, в России на первых порах фонограф по прямому назначению использовали только граф Лев Толстой и известный искатель приключений Миклухо-Маклай. Писатель наговаривал произведения для расшифровки секретарям, а путешественник – записывал голоса аборигенов во время своих экспедиций по архипелагам Тихого океана. Великий русский композитор Римский-Корсаков восторгался изобретением Эдисона и сулил ему радужное будущее для развития не только российской, но и всей мировой музыкальной культуры. Выдающийся пианист Антон Рубинштейн прочил уникальное устройство в качестве идеального педагога. Пока теоретики рассуждали и спорили, московский предприниматель немецкого происхождения Рихард Якоб открыл первую в Москве публичную студию звукозаписи, и занялся тиражированием музыки на коммерческой основе.

Достаточно быстро дело Рихарда Якоба приняло широкий размах, и тогда у него появились «загадочные» конкуренты. В 1898 году предприниматель стал замечать, что клиенты стали возвращать ему валики ввиду низкого качества их звучания. Даже первый поверхностный анализ восковых цилиндров показал, что сделаны они не в его фирме, а кем-то другим, но поскольку репертуар и каталожные номера были его, то Якоб серьезно призадумался. Обращения в полицию и суд ничего не дали. Дело в том, что в те годы звукозапись казалась чудом. И если уж действительный член Французской Академии наук академик Буйо, впервые знакомясь с фонографом, говорил: «Разве можно допустить, что презренный металл в состоянии воспроизвести благородный голос человека!», то что говорить о реакции московских полицейских чинов на заявление Якоба, что «появились жулики, которые воруют голоса, т.е. переписывают и продают сделанные мною записи?!»

Якоб всегда говорил приходящим в его магазин, что «покупая по низкой цене дешевые сурогаты, вы не только портите себе настроение, слушая хрипы и шипы, но и лишаете заработка любимого артиста…» и, конечно же, издателя. Спустя год количество подделок стало настолько велико, что уже мешало реализации его собственной продукции, причем особо страдали самые «топовые» позиции. Дело дошло до того, что он вынужден был обратиться к своим покупателям со следующим предостережением:

«В последнее время появились машины для копировки валиков, которые однако совсем не соответствуют своему назначению. Несмотря на это, некоторые фирмы приобрели эти машины и копируют с моих оригиналов, и продают эти копии, как валики своего заряжения. Мои же валики, они по необходимости должны покупать для копии у меня, так как все артисты у меня на годовых контрактах, с тем чтобы они ни где не имели права петь. (Вот когда впервые был заложен принцип эксклюзива! – Авт.) Каждый должен со мною согласиться, что копия никогда не может сравняться с оригиналом, как хорошо она не была бы исполнена, я напротив продаю исключительно оригиналы, притом неоднократно доказано, что валики моего напева признаны всеми лучшими в России. Чистые валики я имею исключительно только заграничного производства, но никак не русские, которые хотя и дешевле, но намного хуже, так как они сделаны из не совсем чистых материалов и попадается даже песок, который портит сапфир и при передачи производит шум.

Да, перед вами первый в истории России антипиратский манифест, который был опубликован Рихардом Якобом в каталоге валиков-фонограмм его фирмы. Даже первый взгляд на это издание показывает, насколько масштабно было поставлено дело продажи фонограмм в те годы. На складе было постоянно до 100 тысяч (!) напетых валиков русских исполнителей. Судя по публикациям того времени, спрос на модную новинку был велик, что позволяло «делать очень крупные обороты».

 Томас Эдисон слушает свой фонограф

Пытаясь сохранить свое дело, деньги и честное имя, Якоб решил сам разобраться со своими обидчиками, не думая о возможных последствиях. События не заставили себя ждать. По информации из достоверных источников, после достаточно долгих поисков встреча с «загадочными» конкурентами состоялась. Во время трудного разговора Якоб требовал прекращения их деятельности, на что получил дерзкое предложение – поделиться своими доходами. Сказав веское «нет», он остановил бессмысленные разбирательства. В его адрес посыпались угрозы. Ситуация накалялась…

Неожиданная и загадочная для всех смерть настигла Якоба на работе – он умер в расцвете творческих сил «от сердца». После его кончины фактическим владельцем фирмы стала жена, Ольга Якоб. Будучи женщиной богатой и больше занятой своими личными проблемами, она не очень вникала в финансовые подробности дела, полагая, что с ними вполне может справиться ее сын, еще совсем молодой человек – Павел Рихардович Якоб. Хорошо налаженная работа не вызывала первое время опасений. Многие клиенты фирмы, и сотрудничавшие с ней артисты, надеялись, что, активно включившись в работу, Павел Якоб с честью поддержит репутацию старого торгового дела, а, может быть, и улучшит ее применительно к капризным требованиям клиентуры.

Однако надеждам не суждено было сбыться… Как гром среди ясного неба, прозвучало известие о банкротстве, вызвавшее всеобщее замешательство. Таинственное исчезновение Ольги Якоб со всеми капиталами еще больше подлило масла в огонь кредиторского гнева, дело приняло криминальный оттенок… Огромного состояния, оставленного Рихардом Якобом жене, вполне хватило бы для спасения чести фирмы, но вдова решила скрыться. Упорные поиски исчезнувшей ни к чему не приводили. По Москве ходили самые невероятные слухи: поговаривали о шапке-невидимке, проезжем факире и таинственном моноплане Блерио, в те дни кружившем над Ходынским полем. По этому поводу журнал «Граммофонный мир» саркастически замечал: «…Как будто в Москве нет людей, которые могут специально заняться этим делом? Попробовала бы эта симпатичная барыня иметь при себе пару революционных брошюрок, тогда бы моментально со дна морского достали. А теперь более 50 тысяч кредиторских денег висит в воздухе».

Вскоре выяснилось, что Рихард Якоб был не одинок в своих проблемах. Аналогичным нападкам со стороны фонографических пиратов, но уже в Санкт-Петербурге, подверглась американская звукозаписывающая компания «Колумбия». Но это все еще были цветочки, поскольку технологические проблемы, связанные с тиражированием валиков, не позволяли организовать широкомасштабное производство незаконно изготовленных копий.

…Пиратов, действовавших на море, прежде всего интересовали товары, предназначенные для торговли, так как их легко было превратить в деньги. Предметом особых вожделений были драгоценности, особенно золото, серебро, драгоценные камни. Хорошую наживу сулили пленники, которых пираты продавали на невольничьих рынках. За богатых пленников пираты требовали у родственников большой выкуп. Этому беспределу долго никто не мог противостоять…

2. Из истории граммофонного пиратства (1902-1917)
Виды российского граммофонного пиратства
Фонографические пираты, «сняв пенки» с деятельности компании Рихарда Якоба и «Колумбии», стали следить за развитием технологии. Им было совершенно очевидно, что самый большой куш можно будет сорвать не при перезаписи с валика на валик, а при массовой прессовке дисков, об изобретении которых тогда ходили самые невероятные слухи. Первые публикации об этом эпохальном изобретении и первые образцы дисков и граммофонов начали поступать в Россию на рубеже 1897-98 годов. Среди поставок отмечались и первые русские записи, сделанные отечественными артистами за границей. Изобретение Эмиля Берлинера – и пластинки, и идеи выплачивать гонорар за запись – было с восторгом встречено российскими пиратами. Они сразу занялись изучением технологий, сделав для себя, как и в случае с фонографом, главный вывод – платить авторам и исполнителям необязательно. Начать широкое производство грампластинок им мешало отсутствие масштабного спроса и завеса технологической секретности, которой окутывали свою деятельность заграничные компании.

Первое пришествие
Следует отметить, что появление граммофонов на гигантской российской территории было встречено неоднозначно. В хуторе Малиновом, под Чугуевым, произошел случай, не на шутку напугавший его жителей: один шутник отправился на ближайший огород и поместил в находящееся там пугало заведенный граммофон. Спрятавшись неподалеку в кустах, он провел веревку к аппарату, за которую стоило только дернуть, чтобы пугало заговорило. Терпеливо дождавшись того времени, когда мимо проходила какая-то старуха, он дернул за эту веревку и … пугало запело. Осеняя себя крестным знамением, испуганная богомолка бросилась бежать. Сейчас же подоспели крестьяне с дубинами, топорами и вилами, но никто не решался идти против «вражьей силы». Несмотря на то, что шутка впоследствии разъяснилась, очень многие крестьяне еще долго не оставляли мысли, что столкнулись с проделками «нечистой силы».

Не менее любопытный эпизод произошел в одном из сел Самарской губернии, где местный урядник, присутствовавший на прослушивании граммофона, арестовал аппарат и «посадил» его в холодный чулан, как возмутителя спокойствия. Причиной тому стало публичное исполнение некрасовской: «Укажи мне такую обитель… где бы сеятель твой и хранитель, где бы русский мужик не стонал…»

Услыхав эти слова, «недреманное око» встревожилось. – «Барышня, прошу прекратить», – обратился он к учительнице, организовавшей прослушивание. – «Почему?» – удивилась та. – «Зловредные слухи-с.» – «Что вы, какие же тут зловредные слухи?» – «А такие, что по какой причине стонал? Мы, барышня, сами за это отвечаем». – «Послушайте», – возражала ему учительница, – «во-первых, эта песня дозволена цензурой, а во-вторых, граммофон мой, и я могу его показывать кому угодно». – «Начальство разберет, а пока я у вас машинку-то заберу».

Граммофон стал новостью не только для простого народа, но также и для городской интеллигенции. На первых порах «механический чревовещатель» был встречен публикой настороженно, и сломать это предубеждение оказалось непросто. Музыкальный критик Ипполит Павлович Рапгоф много сделал для превращения этой «говорящей машины» в средство пропаганды музыкальных знаний. По его инициативе в ноябре 1902 года в зале Благородного собрания в С.Петербурге был проведен один из первых в России граммофонных концертов. Начался вечер с небольшой конференции, на которой собравшиеся узнали об истории изобретения фонографа и граммофона, об усовершенствованиях их технических возможностей. Сам концерт заключался в прослушивании целого ряда вновь записанных пластинок в исполнении первоклассных русских и иностранных артистов. Уже 26 декабря 1902 года аналогичный концерт состоялся в провинции. Публика Пскова, собравшаяся в зале Дворянского собрания, была приятно поражена, услыхав Ф.Шаляпина, Л.Собинова, Н.Фигнера.

Совершенно иные «концерты» давались в местном балаганчике, где доморощенный акробат после различных незамысловатых фокусов развлекал в антракте публику кинематографом и граммофоном. Неумелая демонстрация заигранных до предела пластинок оставляла тягостное ощущение от прослушивания, и, тем самым, сильно подрывала интерес к аппарату, общение с которым могло бы доставить приятные минуты.

Во многих домах граммофон начал вытеснять оркестры и таперов на танцевальных вечерах. В залах и гостиных более или менее состоятельных обывателей он составлял теперь необходимую принадлежность. Появились граммофоны и на улицах, вытеснив собой допотопные шарманки. Число «граммофонщиков» росло с каждым днем, в газетах стали публиковать объявления о проведении концертов на дому и о прокате аппаратов. Вечера звукозаписи имели в столице такой успех, что для их проведения было решено открыть специальный зал.

Помещение любезно предоставила компания «Граммофон в России», которая прекрасно понимала роль рекламы в столь доходном деле. Зал открылся в Пассаже, поразив современников богатством убранства, изящными лепными украшениями и обилием света. По стенам были развешены портреты композиторов, прекрасная акустика позволяла улавливать все нюансы граммофонного воспроизведения. Теперь желающий и интересующийся граммофоном мог бесплатно присутствовать на устраиваемых в зале концертах, где под управлением опытных специалистов демонстрировались пластинки новейшей записи. Таков был фон на котором «копировщики» готовились к своему массированному наступлению. И вскоре оно началось…

До 1902 года в России не было собственных заводов по производству дисков, поэтому первая пиратская пластинка была сделана за границей. В октябре 1901 года руководство АО «Граммофон», идя настречу требованиям публики, пригласило на запись известную певицу Анастасию Вяльцеву. Это была суперзвезда русской оперы, оперетты и эстрады. Обладательница красивого голоса грудного тембра, владеющая тонкой фразировкой и искренностью исполнения, Вяльцева имела поклонников во всех городах России. Ее обожали, поэтому запись на пластинку была просто обречена на успех.

Вяльцева исполнила в студии самые известные свои номера и выдала заранее обусловленную «подписку» в том, что право воспроизведения и продажи исполненных ею романсов она предо- ставляет известному музыкальному критику и бизнесмену Ипполиту Павловичу Рапгофу. Но каково было удивление предпринимателя, когда, еще до получения из-за границы тиража своих дисков, он увидел аналогичные в продаже под маркой конкурентной фирмы. Некоторое время спустя прибыл и его «монопольный» товар, но было поздно – все торговцы уже запаслись вяльцевскими романсами.

Результат – судебный процесс. Рапгоф пригласил присяжного поверенного Я.Н.Лихтермана, Вяльцева – известного адвоката по уголовным процессам Н.П.Карабчевскаго. По обыкновению оба адвоката обменялись письмами, извещая друг друга о принятии защиты интересов своих клиентов. Совершенно неожиданно в атаку пошла сама Вяльцева. В интервью «Петербургской Газете» она заявила, что предоставила Рапгофу не исключительное право, и что пела не тождественные, а одноименные романсы. Однако в журнале «Граммофон и фонограф» был опубликован фотоснимок расписки, данной Вяльцевой, где она подписывалась под текстом об исключительной передаче конкретных произведений. Дело продолжалось несколько лет, так и кончившись ничем. Причиной тому было отсутствие в России соответствующего законодательства и практики ведения подобных дел. Уже первые слушания показали, что выиграть этот процесс какой-либо из сторон вряд ли удастся. Пираты, сделав для себя соответствующие выводы, приступили к поиску специалиста, знакомого с технологией производства грампластинок…

Александр Тихонов

Когда-то в Москве приезжих купцов кормили до отвала, гуляли с ними на Ходынке, водили в баню париться, а потом покупали у них товар вдвое дешевле. Так, например, мужика на ба заре, который привозил продать воз дров за восемь рублей, приглашали в кабак, угощали на полтинник и сговаривались с ним за четыре целковых. Еще более циничным был обман в граммофонном бизнесе.

Не успело руководство Акционерного Общества «Граммофон», открывшее в 1902 году завод грампластинок в Риге, подсчитать первые доходы, полученные от реализации дисков в России, как по их деятельности был нанесен серьезнейший удар – в продаже появились подделки. Следует отметить, что иностранные компании свято берегли тайны производства дисков. На всех фабриках исходным материалам присваивались ложные названия, в цехах, где готовилась пластиночная масса, тщательно избегали гирь, заменяя их разноцветными мешочками, наполненными нужным весом свинцовой дроби. Точный состав грампластиночной массы и технология записи охранялись как торговый секрет, который разглашению не подлежал. Доступ к тайне имел лишь узкий круг специалистов фирмы. Делалось это потому, что в цивилизованных странах граммофонный бизнес приносил хорошие доходы.

Первое масштабное производство пиратских «копированных» пластинок было организовано в Москве компанией «Нэографон» в 1902 году. Учредителями новой фирмы выступили «весьма достойные» люди: проворовавшийся бухгалтер, несостоявшийся артист, студент химического факультета, а также продавец «вечных свечей» и «охлаждающих компрессов». Все делалось предельно просто. В магазине покупались самые новые и популярные грампластинки АО «Граммофон», с них снимали гальванические копии, и спокойно печатали огромными тиражами. Никаких затрат на запись артистов, на рекламу, разумеется, не делалось. Пластинки распространялись по московским магазинам и лавкам, отсылались на периферию. Масштабы производства были таковы, что «Нэографон» даже открыл свой собственный филиал в С-Петербурге (главный офис АО «Граммофон» в те годы располагался в столице), пытаясь «конкурировать» с той самой фирмой, которую он так бессовестно обкрадывал. Предлагая «звездный» репертуар по демпинговым ценам, «Нэографон» разваливал российский рынок, который только-только начал развиваться. Всякому терпению настал предел, и АО «Граммофон» возбудило против «Нэографона» судебное разбирательство. Однако Московская Уголовная Палата не усмотрела в этом факте преступного нарушения общегосударственного уровня. В то далекое время, как, впрочем, и сейчас, подделка граммофонных дисков была для судебных органов совершенно новым и непонятным делом.

Разочарованные беспомощностью исполнительной и законодательной власти, в дело включились потерпевшие артисты. В сентябре 1903 года в Главное Управление по делам печати поступило прошение: «Ввиду появившихся в печати объявлений компании «Нэографон» о пластинках, будто бы напетых нами, мы, нижеподписавшиеся, сим заявляем, что никогда для «Нэографона» не пели, и что публика вводится в обман означенной фирмой продажею апокрифических пластинок». Прошение подписали: «Солист Его Императорского Величества Н.Н.Фигнер, профессор А.В.Вержбилович, господа артисты Императорской Русской оперы: А.М.Давыдов, Г.А.Морской, Л.М.Сибиряков, В.С.Шаронов, г-жа М.А.Михайлова» и многие другие.

Подобное прошение было уникальным, и свидетельствовало о степени негодования артистов новым видом эксплуатации их труда и талантов. Но и в те времена громкие имена делали свое дело! В резолюции Главного Управления по делам печати предлагалось «цензурным комитетам и отдельным цензорам с особенной строгостью относиться к каталогам подобных фирм, не допуская к печати имен артистов, помещенных в этих каталогах и на ярлыках пластинок граммофонных фирм без надлежащего каждый раз удостоверения со стороны названных лиц». Таким образом, вопиющему злоупотреблению был положен законный предел.

Под звон бокалов артисты праздновали свою победу…, но вскоре оказалось, что их радость была преждевременной. Победив компанию «Нэографон», они не уничтожили первопричин пиратства. В силу несовершенства закона соблазн заниматься музыкальным воровством был очень велик, и вскоре на рынок хлынул целый поток поддельных пластинок.

В эпоху Рима пристанищем пиратов был юг яянынешней Турции – «страна Лукки». Населяющие ее шайки были столь сильны и дерзки, что не только нападали на суда, но и осаждали даже хорошо укрепленные города. Караваны судов, снабжавших Рим зерном из Египта, не могли больше пересекать море, так как становились жертвами разбойных нападений. Дело дошло до того, что в Риме начался голод.
В 67 году до н. э. римский полководец Гней Помпей собрал огромную морскую силу и начал методично прочесывать Средиземное море. Вблизи Карацезиума объединенный пиратский флот наткнулся на корабли Помпея. Это морское сражение закончилось для пиратов полной катастрофой. Было захвачено 400 пиратских судов, в боях регулярные силы уничтожили 10 тысяч пиратов, 20 тысяч попали в плен.

Питерские пираты
Новым рассадником пиратства стала разместившаяся в С. Петербурге фабрика общества «Тонофон». Проведя небольшое «маркетинговое исследование», целью которого было выявление самых покупаемых записей артистов, невские флибустьеры во главе со своим атаманом Мазелем с особым рвением начали тиражировать пластинки популярнейшей артистки М.А.Эмской. Будучи женой Дмитрия Богемского, который знал все и вся в музыкальном бизнесе, она, работая в популярном жанре, умудрилась записаться практически во всех фирмах, существовавших тогда в России. Ее дискография составляла более 300 дисков! Не мудрено, что не успевала где-нибудь появиться ее новая удачная пластинка, как через пару дней на рынке всплывали пиратские копии. По откровенному и циничному признанию самого Мазеля, он продал десятки тысяч дисков, не уплативши ей, разумеется, и ломаного гроша. «-Помилуйте», — плакалась артистка, «мало того, что этот господин обворовал меня, он еще и сделал мне убийственную рекламу. Диски «Тонофона» не дают ни малейшего представления о моих вокальных данных…, получается сплошная хрипящая безголосица и какая-то старческая сипота…» Но господина Мазеля, выпускавшего свои «высокохудожественные копии» под этикетами «Аврора» и «Тонофон», это нисколько не волновало, ведь «деньги не пахнут».

Вскоре у Мазеля появились «конкуренты», действующие точно такими же способами, как и он сам. Однажды Мазель пришел в ярость от того, что «фирмы» International Extra Records и National Records быстрее его выпустили пиратские диски, которые также готовил «Тонофон». Мазель бросил на пол принесенные в его кабинет пластинки, стал топтать их ногами, приговаривая «Вот жулики, вот .мерзавцы!» Журнал «Граммофонный мир» вопрошал: «Неужели правительство долго еще будет допускать открытое хищение чужой собственности убийственно равнодушным молчанием?»

…Вопрос оставался безответным, и «Тонофон» продолжал свое черное дело. На Фонтанке уже
работала целая фабрика: велись бухгалтерские книги, торговые агенты колесили по всей России – и все это строилось на откровеннейшем мошенничестве.

В июле 1906 года техник Мультоп снял с пресса первую пластинку, изготовленную на новой
петербургской фабрике. Именно с этого дня началась история одной из крупнейших афер в истории российской граммофонной индустрии, многие страницы которой не раскрыты и поныне. Выступив под громкой вывеской «Американское анонимное товарищество «Мелодифон», учредители фирмы объявили о записи первых 150 номеров… и занялись изготовлением подделок с уже изданных грампластинок общества «Граммофон». В торговом циркуляре, разосланном оптовым покупателям, значилось, что «пьесы «Мелодифон» будут исключительно двусторонние гиганты и гранды. Цена им назначается за гигант 4 рубля, за гранд 2 руб 20 коп.». Это та цена, по которой в то время продавались односторонние гиганты и гранды
общества «Граммофон».

Однако вскоре стало ясно, что производить гиганты фабрика не в состоянии, о чем и было совершенно спокойно сообщено покупателям в очередном циркуляре. Планировали владельцы фабрики открыть при ней станцию для записи голосов всех желающих. Цену установили в 50 рублей, за что заказчик получал 12 пластинок гранд с собственным голосом. Но все это было дымовой завесой – главная ставка делалась на производство подделок. В то время бездна российского рынка проглатывала практически все, не утруждая себя выяснением характера производства.

Качество поддельных дисков не выдерживало никакой критики. «С целью экономии» в состав грампластиночной массы рачительные пираты добавляли кирпич, уголь и картон. (Настоящие, фирменные диски в то время делали из шеллака – особой смолы, производителем которой являлся крошечный жучок из Индии) После первого проигрывания диск становился «седым» – игла процарапывала верхний слой материала, после второго – из диска начинал сыпаться разный мусор, а после третьего пластинка теряла всяческое звучание. В лавках эту, с позволенья сказать, «продукцию» натирали сапожной ваксой или гуталином для блеска – лишь бы продать. И ведь продавали!

Народ любил своих кумиров, но хотел наслаждаться их искусством без существенных потерь для своего бюджета.

Пираты давят на Государственную Думу
В начале века отечественные музыкальные пираты прекрасно понимали, что могут спокойно делать свое черное дело лишь при несовершенном законодательстве и коррумпированной исполнительной власти. В России и то и другое имело место – что тогда, что сейчас…

В 1910 году в Государственной Думе началась работа над первым законом «Об авторском праве».
До этого момента в стране не было правовой базы, охраняющей авторов, исполнителей и издателей музыкальных записей. Как следствие – пираты, как сорняки, заполонили весь рынок. Все отлично знали фабрики, занимающиеся «копировкой», и их руководителей, о чьих состояниях ходили легенды и самые невероятные слухи. Ясно, что от сверхдоходов никто не собирался отказываться, поэтому вокруг обсуждения документа началась активная закулисная борьба, в которой принимали участие как легальные производители, так и не менее заинтересованные пираты.

Как и следовало ожидать, самые серьезные замечания по существу дела были подготовлены в записке крупнейшей легальной компании, существовавшей тогда на Российском музыкальном рынке – АО «Граммофон». Примечательно, что в этой записке впервые были поставлены конкретные вопросы о защите смежных, фонограммных прав, вопрос о которых (даже как понятии) ранее не рассматривался. АО «Граммофон» подчеркивало, что на производство и распространение грампластинок им расходуются огромные средства, в то время как другие компании занимаются откровенным воровством, принося огромный ущерб легальным производителям.

Действительно, успех «Граммофона» вызвал появление в России многочисленных мелких фабрик, занимавшихся почти исключительно подделкой их записей. В Санкт-Петербурге, например, работало товарищество «Орфеон», в каталоге которого из 1032 наименований 864 были украдены с пластинок «Граммофона». Товарищество «Тонофон», также имевшее в столице собственную фабрику, из 418 наименований каталога 308 украло у «Граммофона». Вдобавок «Тонофон» присвоил торговую марку «Зонофона» – дочерней компании АО «Граммофон». Таким образом, диски «Тонофона» не только повторяли чужой репертуар по содержанию записей, но даже и внешне копировали оригиналы, включая цвет этикетки, изменяя лишь первую букву в названии. Это обстоятельство многие неискушенные покупатели не замечали вообще. Компания Intona, в каталогах которой значилось 302 наименования грампластинок, 266 позаимствовала все у той же компании «Граммофон». Следует отметить, что с 1909 года Intona поменяла название на «Сирена Рекордъ», и стала сама делать легальные записи, превратившись впоследствии в крупнейшую легальную российскую компанию. В качестве пиратствующих фирм в записке также были названы Perfect, Parlophon и Adler.

Все эти факты и конкретные обвинения в воровстве были опубликованы отдельной брошюрой и направлены в Государственную Думу, компетентным органам, а также звукозаписывающим компаниям, музыкальным газетам и журналам. Как только стали очерчиваться контуры будущего закона, товарищество «Орфеон» вложило средства, вырученные от продаж «копированных» пластинок, в проведение собственных оригинальных записей. Ход был явно пропагандистский и хорошо просчитанный, поскольку вскоре музыкальная общественность узнала о «странном альянсе» пирата номер один «Орфеона» с российским отделением законопослушной американской компании «Колумбия». Ее дела в империи шли не очень ладно, и она очень хотела «подвинуть» конкурентов. Удивлению АО «Граммофон» не было предела, когда выяснилось, что именно эти две фирмы представили председателю Государственной Думы перед вторым чтением закона «Об авторском праве» петицию, в которой ходатайствовали… о законодательной защите их индустрии! Воистину, хочешь защищаться – нападай первым. Вскоре директор «Орфеона» Финкельштейн пошел еще дальше. Через влиятельных подставных лиц он «посоветовал» АО «Граммофон» купить у него фабрику, чтобы он в будущем не занимался выпуском пиратских дисков. В процессе длительных переговоров был подготовлен контракт, в котором этот пункт был оговорен предельно ясно. Несмотря на это, «Орфеон» сразу же после заключения договора вновь стал подделывать записи. Свой бизнес он приостановил лишь 20 марта 1911 года, когда был принят новый закон, да и то ненадолго, поскольку нашел возможность использовать слабые места этого закона для продолжения своего дела.

В IX-X веках главными морскими пиратами были викинги. Плавая на судах, именуемых «Морской дракон», они держали в страхе Западную Европу и Средиземноморье. Викинги из года в год совершали набеги на восточное побережье Англии. В 839 году они разграбили Лондон и епископскую резиденцию Кентербери. Дело дошло до того, что в 885 году пираты осадили Париж, но здесь им оказали достойное сопротивление. В Германии викинги опустошили Кельн, Бонн и другие крупные города. Не обошли
яяяявикинги и Россию, где их называли варягами. На своих судах по Волге они дошли до Каспийского моря, по Днепру – до Черного, и оттуда попали в Константинополь и Иерусалим. В 862 году, когда флот викингов, перегруженный добычей и пленниками, выходил через Гибралтарский пролив в океан,
неожиданно разразилась страшнейшая буря. Лишь несколько кораблей с трюмами, доверху набитыми драгоценностями, украшениями, шелковыми одеждами и рабами, достигли родины…

В России «отпиратили» всех, кроме братьев Пате
Жертвами пиратов в России были практически все звукозаписывающие компании, выпускавшие популярных исполнителей. Единственная компания, которая смогла противостоять пиратству, была «Пате». Французы уверенно чувствовали себя на российском рынке, поскольку «Генеральная компания фонографов, синематографов и точных аппаратов братьев Пате» («Pathefreres») пошла своим технологическим путем. Ставка была сделана на развитие идей Томаса Альвы Эдисона применительно к дисковому носителю.

Сегодня такое решение кажется вполне логичным. «Пате» во многом предвосхитили и предугадали принципы современной записи на компакт-диск (модуляция по глубине напоминает цифровое кодирование), но тогда логика развития грамзаписи двигалась в другом направлении. Накопив значительный опыт при производстве фонографов и валиков, инженеры компании предполагали использовать его при изготовлении принципиально новой пластинки, выгодно отличающейся от дисков Берлинера. Они старались сделать пластинку с меньшим уровнем шума, чем это было в граммофоне, и с большим временем звучания, что уже тогда можно было достичь с помощью технологии глубинной записи. Опираясь на новые разработки, фирма надеялась получить хорошие доходы от продажи пластинок, выпускаемых большими тиражами, и новых «говорящих машин», предназначенных для их воспроизведения. Создав граммофон особой конструкции, по внешнему виду мало чем отличавшийся от обыкновенного, фирма «Пате» назвала его в свою честь «патефоном».

Интересно, что именно это название позже прижилось у нас в стране, став поистине всенародным. Так стали называть все граммофоны, имеющие портативное исполнение. Безусловно, в этом терминологическом феномене не последнюю роль сыграло название фирмы, ставшей в России достаточно популярной. Рекламируя свои диски и «говорящую машину», компания подчеркивала удивительные особенности новинки: «Пластинки Пате для патефона устраняют собой очень большое неудобство, а именно – перемену иголок; при проигрывании наших пластинок совсем не требуется иголок, так как передача звуков происходит посредством сапфира, которого менять не надо».

Действительно, неотьемлемая деталь граммофона – игла – отсутствовала, благодаря чему шипение было значительно меньше. Сапфировый звукосниматель заканчивался шариком, соприкасающимся с пластинкой, и позволял проигрывать ее много раз, не оставляя каких -либо заметных следов. Своеобразная «вечная игла» – преимущество патефона, позволявшее ему конкурировать с граммофоном. Для воспроизведения звуков, записанных методом модуляции канавки по глубине, была изобретена особая диафрагма Пате, составлявшая главный узел аппарата.

Следует отметить, что первичная запись на «диски Пате», как и на диски других фирм, делалась поперечной, «шрифтом Берлинера», после чего на специальном станке преобразовывалась в глубинную. Делалось это для того, чтобы исключить возможность прослушивания на обычных граммофонах, и избавиться о пиратства.

Позднее «Пате» предлагала всем владельцам граммофонов, неудовлетворенных качеством работы граммофонов или репертуаром записей, покупать тонарм и «диафрагму Пате», и таким образом преобразовывать их граммофоны в патефоны. Скорость вращения диска устанавливалась в пределах 90…100 об/мин. Этот тонкий технологический и рекламный ход позволял превратить каждого владельца конкурирующего аппарата в покупателя компании «Пате».

Александр Тихонов

В начале века, как, впрочем, и сегодня, звукозаписывающие компании, оптовики и розничные торговцы, помимо пиратства, несли серьезные убытки и от обыкновенных жуликов. Информация о подобных делах, как правило, оставалась внутри компаний, но некоторые факты, благодаря журналистским расследованиям, становились достоянием гласности.

Девяносто лет назад в Санкт Петербургском окружном суде слушалось дело о систематическом хищении пластинок со склада акционерного общества «Граммофон». На скамье подсудимых сидели мещанин Николай Касаткин, его жена Пелагея Касаткина, крестьяне Антон и Егор Пороховы, Григорий Абросимов и др. Следствие выяснило, что владелец граммофонного магазина на Николаевской улице Николай Касаткин был руководителем организованной шайки, состоящей из служащих АО «Граммофон»: швейцара парадного подъезда, дворников дома и прочих. Всего к следствию было привлечено 12 человек.

Сразу признали себя виновными только Абросимов и Пороховы. Остальные отпирались как могли, однако, под напором собранных доказательств, подтвердили выводы обвинительного акта: «…менее чем за полгода со склада ими было похищено пластинок на сумму более 10 тысяч рублей». В то время это была огромная сумма! Знакомые с организацией оптовой торговли со склада, они использовали поддельные документы, гарантийные письма. Ворованные пластинки средь бела дня реализовывались через магазин Касаткина, а деньги присваивались. Приговором суда главарь шайки Николай Касаткин был приговорен к тюремному заключению сроком на три года, остальные на разные сроки, от двух до одного года.

Подобных дел тогда было достаточно много. Чуть раньше в «Торговом доме А.Бурхард» в Санкт Петербурге стали систематически исчезать диски. Пропадали все время самые «боевые номера» АО «Граммофон» в исполнении Шаляпина, Собинова, Неждановой и т.д. Когда в дело вмешалась полиция, то виновником оказался местный приказчик, который вскоре за свою безграничную любовь к звездам русской сцены отправился в тюрьму. В одной московской фирме за короткое время было украдено пластинок на шесть тысяч рублей, но дело замяли, опасаясь огласки.

Не обманешь — не запишешь, не запишешь — не продашь

В начале века записывать российских артистов приезжали, главным образом, берлинские фабриканты, которые не всегда были осведомлены о гонорарах наших звезд. Между тем гонорар и есть та могущественная невидимая сила, которая заставляет идти многих на компромисс со своими желаниями, а других принимать все меры к тому, чтобы устроиться дешевле и лучше. Многие германские компании заплатили артистам гораздо дороже потому, что действовали посредством агентов или маклеров, которые на самом деле были ловкими аферистами.

 Конверт пиратской пластинки

Как правило, в Россию для организации записи приезжали двое: техник и уполномоченное лицо от дирекции. Оба по-русски — ни слова. В крайнем случае, один говорил «пиво», а другой — «кучер». Этих господ как хищная птица поджидал на вокзале маклер, которому как-то удалось войти в соглашение с этой германской фабрикой. До ее директоров доходили невероятные слухи, что русские артисты запрашивают колоссальные гонорары, и что самая скромная запись 100:120 пьес должна обойтись как минимум в 15 тысяч марок. Ломанным полунемецким жаргоном маклер клялся, что благодаря его связям и знакомствам он устроит запись столичных звезд за эту сумму и, при этом, сам будет платить гонорар артистам. А себе «за все про все» просит назначить самую минимальную плату. В списке приглашенных для записи — самые первые знаменитости, перед которыми «Мазини, Баттистини и прочие — нуль». На деле, потом знаменитости оказывались отставными хористами оперетки, воющими как волки, и прикрывающиеся популярными псевдонимами. Примадонны, рекомендованные «опытным» маклером, в большинстве случаев были музыкальные недоучки или полные бездарности из категории кафешантанных мегер.

Затем маклер рекомендовал очень популярного комика и модную «цыганскую» певицу, которая цыганка только постольку, поскольку ее дядя жил когда-то за цыганской слободой. Немцы были рады дешевке. Запись недорогая, зато самые популярные имена. На следующий день во время записи между маклером и артистом разгорелся спор по поводу каких то денежных счетов — выяснилось, что артист получает втрое меньше, чем показал ловкий делец. Тогда уполномоченное лицо, вызвав переводчика, само решило обратиться к остальным артистам и узнать, сколько они получают? Оказалось, что всю запись ста номеров маклер устроил за 4500 рублей. Были у него артисты, которые получали по 60, 30, 25 рублей, но и эти господа исполнили всего по несколько номеров, а большинство куплетистов, гармонистов и тому подобных представителей «уличного искусства» получали по 5-6 рублей за номер.

Когда немцы узнали, что запись, таким образом, вместо 15 тысяч марок стоила втрое дешевле, их гневу не было предела. В гостинице поднялся такой скандал, что сбежалась вся прислуга, и даже пришлось послать за полицией. На маклера набросились не только представители германской фирмы, но и отечественные артисты, которые не упустили случая поупражняться в ближнем бою. Особую прыть и «мастерство» демонстрировали представители «уличного искусства». Такова была изнанка музыкального бизнеса начала века…

Обманутый соловей и поддельные знаменитости

Весной 1911 года в один из граммофонных магазинов Москвы зашел солидного вида покупатель, и попросил две пластинки трелей соловья в записи акционерного общества «Граммофон». Когда диски уже были завернуты, любитель птичьих голосов отказался уплатить по 2 рубля 25 копеек, ссылаясь на обозначенную ранее цену в 2 рубля ровно. «Теперь цены повышены, потому что АО «Граммофон» уплачивает авторский гонорар» — заявила барышня-продавщица. «Кому же уплачивается авторский гонорар, соловью, что ли?» — запротестовал находчивый покупатель. Пришлось уступить ему пластинки по старой цене:

Этот забавный случай имел место в марте 1911 года сразу после выхода в свет нового «Закона об авторском праве», в котором впервые прозвучали такие слова, как «фонограф», «граммофон», «грампластинка». В новом законе впервые были учтены интересы не только авторов, но и исполнителей и производителей грампластинок. Однако достаточно скоро пираты нашли возможность уходить от ответственности за кражу чужой музыкальной собственности.

В погоне за именами граммофонные фабриканты, из числа менее разборчивых и брезгливых в своих приемах, прибегали к разным манипуляциям, вплоть до беззастенчивой копировки наиболее дорогих пластинок. Не смущаясь уголовным характером подобных приемов, эти «рыцари граммофонной индустрии» шли напролом, нагло и открыто загребая жар чужими руками. Шестирублевая пластинка Шаляпина копировалась и продавалась по баснословно низкой цене — 1 рубль. Предприимчивый фабрикант понимал, что его ожидает привлечение к ответственности и гражданский иск об убытках, однако соблазнительность быстрого и легкого дохода брала верх над чувством уважения к чужой собственности и возможностью грядущего возмездия со стороны суда.

 «Универсальный магазин» начала XX века
 и этикетка пиратской пластинки

Изобретательность этих господ выработала более тонкие и менее рискованные с уголовной точки зрения приемы, достигающие той же цели. Самый распространенный способ заключался в следующем: подыскивался какой-нибудь третьесортный, ничтожный артист — однофамилец той или другой общепризнанной знаменитости. Эта «поддельная» знаменитость за гроши напевала оптом репертуар «настоящей» знаменитости, и пластинки бойко расходились, вводя в заблуждение нехитрую публику. Этот прием был сравнительно легко осуществим ввиду того, что среди провинциальных артистов, кафешантанных исполнителей и концертных дилетантов на необъятной Руси всегда находился однофамилец крупного столичного артиста. Эти «бледные тени» знаменитостей охотно приносили звучность своих имен на алтарь самой бессовестной и лживой рекламы, пускаемой изобретательным граммофонным фабрикантом. Потребитель не всегда имел возможность уследить за тождеством инициалов имени и отчества, стоявших впереди гордо красующейся фамилии исполнителя на этикетке пластинки.

Если же тождественную фамилию подыскать было невозможно, то всегда находились сходные. Такие приемы, при всей их явной недобросовестности, имели, однако, крепкую броню видимой законности. Ведь тут нельзя было возбудить преследование, ввиду отсутствия всяких формальных поводов: нельзя же, в самом деле, запретить выпуск пластинок какой-нибудь малоизвестной Михайловой или Неждановой только потому, что их легко спутать с известными Михайловой и Неждановой. Прием тонкий, с виду безобидный, хотя в нем и ясно проглядывало ловко замаскированное недобросовестное вожделение фабриканта. С этим злом было в высшей степени трудно бороться, так как обращение к одному лишь чувству порядочности и добросовестности фабриканта, пускающего в оборот «тени знаменитостей», не в силах противодействовать его коммерческим аппетитам.

Правда, среди русских граммофонных фирм были и такие, которые никогда не пользовались подобными приемами, но, к сожалению, не было и недостатка и в адептах указанной «коммерческой манипуляции».

 Заманчивая реклама…
 третьесортных артистов

Например, варшавская компания «Стелла» проделывала такие трюки. Менеджеры фирмы приглашали за шесть рублей баритона Кельтера, который исполнял для «добавления» 30 номеров боевых новинок. Из этих тридцати шедевров он пел: 6 номеров как Кеттов — исполнитель цыганских романсов; 6 номеров оперные арии под фамилией Шаронов(популярный исполнитель того времени — прим. ред.), 6 номеров романсов под фамилией Камионский (также популярный исполнитель того времени — прим. ред.), 6 номеров народных песен под псевдонимом «шарманщик Володя», и 6 номеров по-итальянски, под псевдонимами Кеттини и Макарони.

Еще одно имя морских пиратов — «Корсары» происходит от слова корсо — официальное разрешение, обязывающее отдавать правителю пятую часть добычи. Тот, кто собирался в море на промысел, должен был получить такой документ, делающий пиратство «законным» делом. Дерзости корсаров не было предела. Пиратство, возведенное в ранг государственной политики, требовало адекватных средств противодействия. В конце концов просвещенные государства стали бороться с пиратами. .В 1830 году французская эскадра, состоящая из 200 транспортных судов и шести современнейших в то время пароходов, подошла к Алжиру.

На побережье были высажены 64 тысячи солдат и несколько сот пушек. Увидев всю эту мощь, некогда непобедимые корсары, выродившиеся в пьяный сброд, не смогли оказать хоть какого-то сопротивления. Алжир капитулировал. Так закончилась одна из самых ярких, длинных и драматичных глав в истории морского пиратства.

А кто же поставит точку в музыкальном пиратстве?

Пиратское разнообразие

Изобретательность российских музыкальных пиратов не знала границ. Как только легальные производители дисков объединились в «Лигу честной торговли» и выступили единым фронтом против незаконного использования их продукции, пираты приступили к массовому производству пластинок под «новыми» товарными знаками.

Все делалось предельно просто. Бралась, к примеру, какая-нибудь удачная запись компании «Зонофон», и копировалась почти один к одному. Но в этом «почти» и заключался весь смысл нового обмана. Все было как в оригинале, за исключением одной буквы. Вместо «Зонофон» на диске значилось «Зомофон». Покупатель, привыкший к темно-зеленой этикетке компании, порой и не обращал внимание на замену одной буквы — уж слишком устойчивую репутацию имел «Зонофон» на российском рынке. И, конечно же, попадался. Слушать эти записи было практически невозможно, и тогда покупателю открывалась суровая правда. А так как букв в русском алфавите предостаточно, то вскоре в продаже появились «Золофоны» и другие модификации оригинала. (Как это похоже на китайские Panisonic и Sannyo, заполнявшие еще недавно российские рынки! — прим. ред.).

 Этикетки ведущих зарубежных компаний

Примерно та же участь постигла популярную киевскую фирму грамзаписи «Экстрафон», также выпускавшую свои записи под лейблом «Артистотипия». Лучшие записи этой компании стали появляться в продаже под логотипами «Экстрофон» и «Аристотипия». В то время как одни пиратские компании работали «под фирму», другие создавали «новые лейблы». Так, на российском рынке появилась продукция компаний «Селестен Рекорд», «Кантофон» и «Эксцельсиор», которые все свои записи черпали из каталогов легальных производителей. Вскоре подделка оригинальных пластинок приняла международный характер.

Интересно, что деятельность иностранных пиратов удалось прикрыть достаточно быстро. Еще в 1909 году руководство АО «Граммофон» сообщало своим клиентам: «Среди многочисленных подделывателей наших пластинок явилась и одна из немецких фабрик. Работавшая по заказам из России, она продавала в разных городах империи пластинки под названием «Дива». Hашим юристам и адвокатам удалось приостановить судебным порядком, впредь до окончания разбора дела, дальнейшее изготовление пластинок «Дива» для экспорта в Россию под страхом взыскания с упомянутой фирмы штрафа в 15 тысяч марок и шестимесячного тюремного заключения».

В России же ничего не менялось. На этом фоне достаточно интересными казались попытки создания новых лейблов на базе старых. Именно так появились на свет пластинки «Империал Рекорд». А началось все с того, что варшавская компания «Сирена» после пуска своего нового производства забраковала огромную партию пластинок, которая была продана за чисто символическую цену. Карл Сандаль, технический директор компании, возражал против этой сделки, чувствуя видимо, что-то неладное — и был прав. Вскоре все бракованные диски появились в продаже в различных городах страны. Однако узнать в них продукцию «Сирены» было непросто! Предприимчивые оптовые покупатели бракованного товара заклеили верхнюю часть этикетки с оригинальным названием компании. Так на рынке появились пластинки с громким названием «Империал Рекорд».

Многие российские звукозаписывающие компании, впоследствии легально работавшие на отечественном рынке, начинали как пираты. Именно такие метаморфозы произошли с фирмой «Интона», которая весь свой стартовый капитал сделала исключительно на пиратских изданиях, и лишь потом переключилась на легальное производство, появившись на рынке под маркой «Сирена». Были среди пиратов и случаи взаимного «плагиата». Так например, торговые агенты известной санкт-петербургской фирмы «Тонофон» однажды с удивлением обнаружили в продаже у своих же оптовых покупателей диски с логотипом «Торнофон», полностью повторяющие их самые коммерческие записи, которые они, в свою очередь, «переняли» у АО «Граммофон».

 Слева — легальный логотип компании, справа — подделка

Столицами подпольного музыкального бизнеса были Москва, Санкт-Петербург, Варшава и, — ну, конечно же! — Одесса. Именно в этом славном городе работала одна из самых самобытных пиратских компаний «Поляфон», названная так в честь своего отца-основателя господина Полякина. Семейный бизнес процветал: Под чутким руководством папы на собственном мини-заводе штамповали пиратские пластинки, а сыновья-«дистрибьюторы» развозили товар по городам и весям, прикрываясь торговой фирмой «Полякин и сыновья». Этикетки дисков имели чудовищные грамматические ошибки и опечатки, но, несмотря на это, продавались достаточно бойко. Все попытки обворованных артистов и звукозаписывающих компаний прикрыть незаконный бизнес заканчивались ничем — «мудрый» Полякин-старший дружил и с местной полицией, и с отцами города, которые закрывали глаза на все его «шалости».

С тех пор прошло около ста лет: Но и сегодня «наследники» Полякина и других пиратов продолжают их черное дело.

Views: 205

Взлет и падение Сирены

Граммофоны фабрики Сирена-это знаковое событие в жизни любого коллекционера. Это красиво, надежно и статусно!

Фабрику Сирена создали в городе Вильна в 1910 году , нынешнем Вильнюсе, Литва. В то время до 1915 г вместе с Польшей находившейся в составе имперской России. Хозяева, братья Иссерлин создали ее по образу фабрики Парлофон, с которой у них были давние связи. Комплектующие использовались Парлофон ( Германия) и Паярд (Швейцария).

 Далее согласно рекламам видно достаточно скромное становление, раскрутка так сказать. 

 

И вот выставка в Риме..и первый ляп. газеты сообщают о наградах моделям Триумф и Феномен. Феномен-это модель с паярдовским мотором на спиртовке. Но эта модель видимо не выпускалась, хотя в прессе можно найти лицензионные аппараты с подобными моторами, но не Сирены. Очевидно это фэйк. В дальнейшем мы видим, что награждены были другие модели 

Второй ляп исправили сами Иссерлины, пресса назвала Их крутые награжденные аппараты космофонами

Следующий ляп-на новогодней рекламе изображен Патэ

В 1913 году  Создается объединение нескольких фабрик грамзаписи Иссерлины во главе. Но многим это не понравилось. И уже в 1914 году хвалебные оды сменились ядовитым сарказмом. Потихоньку Основной партнер Розмыслов отходит..Бурхард, который передал права распространения своих игл Салон Иссерлинам, тоже задумался…

Закончилось все печально (смотрим предыдущую статью)

Views: 589

Научно и популярно про Иссерлинов, евреев, литовцев и Карла Линдштрема

Прежде  чем выйдет в свет интереснейшее обозрение О деятельности граммофонной фабрики SYRENA о выпускаемой ими красивейшей продукции, наверное стоит поглубже узнать ее основателей, а также скрытые от обывательских журналов процессы в обществе. Обещаю, будет очень интересно и познавательно. Возможно в России эти статьи потянули б и на диссертацию) По крайней мере я знаю одного Самарского барыгу коллекционера иммигрантских грамзаписей, которому таки удалось это, и он своей ученой степенью тычет в наши непросвещенные лица. НО в Моих реалиях мне достаточно ваших аплодисментов.

И так поехали.. Кто разберется- молодец! Потому как в этом море рекламного и не очень г… вообщем нечистот, плавать ох как не просто.

Не состыковок очень много. Я, допустим, не встречал раньше 1909 г рекламы этих Братьев в Российской прессе. Но вот раскопки показали, что в 1903г они таки поймали  на слове Карла Линдштрема, ну настоящие братки! Карел был не дюже силен в арифметике, да и Иссерлины, как и весь еврейский народ, весьма предприимчивы….ну словили, да так что чуть не разорили. Но друзья помогли, выплыл. И это ему не помешало стать их ( Иссерлинов)  главным партнером, вернее поставщиком. Парлофоновские детали, равно, как вначале, и швейцарские , нашли достойное место в граммофонах «SYRENA»

Не смотря что Карл Линдштрем неудачно посотрудничал с нашими Братьями, в 1910г они взяли за образец для подражания  устройство фабрики Линдтрема, именуемой к тому времени как Parlophon. Более того железяки, как то кронштейн и тонарм фабрики Parlophone, видны  на Сиренах и Космофонах с 10 метров. Поэтому я так подробно изложил становление Линдштрема. Перевод Гугл, кто хочет узнать точнее-попробуйте сами.Оригинал присутствует.

 Теперь, когда портрет наших героев ясен, в ледующем рассказе поговоримоб их продуктах, ценовой политике, создании Синдиката, протестах купечества и очень больного падения в никуда

Грампластинки быстро завоевали популярность в Российской империи. До  апреля 1902г уже было выпущено более 1500 односторонних записей местных (российских) артистов.

Что касается начала эры граммофонов и пластинок в Литве, то следует отметить, что до Первой мировой войны Вильнюс был региональным центром по изданию пластинок и производству граммофонов . Это случилось в 1902 году. Благодаря компании братьев Мордехая и Вульфа Иссерлинов в Вильнюсе. Сразу  после создания, компания открыла филиалы в Каунасе и Варшаве, правда, Каунасский филиал был недолгим. Изначально они продавали только немецкие граммофоны и иголки.

В 1908 году Братья Иссерлины стали одним из  лидеров бизнеса  грамзаписи  в Российской империи, получив эксклюзивные права от компании «The Gramophone» для оптовой продажи пластинок под маркой Zonophone в Российской империи, включая Польшу и Украину. К 1908 году компания уже имела филиалы в Варшаве, Одессе и Нижнем Новгороде. Поскольку пластинки Zonophone были двухсторонними и продавались по более низкой цене, бизнес развивался быстрыми темпами. В том же году были открыты  склады компании в Варшаве и Одессе. В 1910 году  Братья Иссерлины открывают первую в Российской империи граммофонную фабрику по производству граммофонов с швейцарским механизмом производства Sirena (производственная мощность до 150 граммофонов) в день.  В 1914, осенью, после того, как Первая мировая война достигла Польши, фабрика Sirena Rekord в Варшаве была захвачена и перемещена. К сожалению, после того, как фронт достиг Вильнюса, компания, вероятно, прекратила свою деятельность в Вильнюсе, и в конце войны братьев Иссерлинов называли только Торговым домом В. Иссерлина, специализирующимся на экспорте угля и древесины из Вильнюса, Варшавы и Гданьска.
 Кроме Иссерлинских братьев, до Первой мировой войны граммофоны и пластинки продавались в Вильнюсе Яковом Блюмбергом (ул. Юнкери), И.Л. Ляцким, А.С. Сыркин; Г. Копельман и Ю. Е. Осовский в Каунасе и Ш. Novikas.

***

Первые аудиозаписи в Литве и историческое исследование первой литовской записи по материалам
Patefonas.lt

 Литва, вероятно, считалась большой провинцией в начале 20-го века, и никто не спешил делать записи. Впервые в Литве компания Gramophone записала записи шеллака в 1903 году. В апреле в Вильнюсе. К сожалению, литовцы не были первыми, кто пел записи в Литве. Четырнадцать односторонних записей  были выполнены при поддержке Вильнюсского хора Большой синагоги с 1899 года. Гершон Сирота (1874-1943), популярный кантор Большой еврейской синагоги, жил в Вильнюсе. Букарский, солист Вильнюсского хора синагоги, спел две записи. Еще две записи были исполнены Бляхером, солистом Вильнюсского хора синагоги. Хор Вильнюсской Большой синагоги под управлением дирижера Льва спел четыре односторонних записи. Еврейские религиозные гимны поются повсюду. Кроме того, Оркестр Вильнюсского еврейского народного театра (представленный как Вильнюсский оркестр Большого театра) под руководством Дэвида Ступеля записал семь 7-дюймовых односторонних пластинок с  пьесами и семь стандартных (10-дюймовых) односторонних

Первые литовские аудиозаписи в Литве были сделаны в 1910 году, через два года после первых литовских записей, записанных в Риге. За первые записи в Литве с участием литовских исполнителей мы должны быть благодарны братьям Иссерлинам и их успешному бизнесу. Если б не они , то первые литовские записи в Литве, вероятно, были б сделаны только после Первой мировой войны. В 1910, в конце февраля братья Иссерлины организовали запись пластинок в Вильнюсе. Несколько местных русских, еврейских и литовских артистов были приглашены петь записи.
Первые шесть литовских записей были записаны в 1910 году. 28 февраля — 1 марта, Вильнюс, в отеле Komercijos (Stoties g. 11, владелец Berštelman). Четыре записи были исполнены хором Вильнюсского Рутского общества под руководством дирижера Лопаты и певицы Люды Скальскайте — две записи. 

Под управлением Родкинсона Deutsche Gramophone открыл магазины по всей Российской империи и начал записывать еврейских артистов. Одним из них был знаменитый кантор Завель Квартин. В своих воспоминаниях Квартин описал свой вход в бизнес. Однажды в 1902 году он шел домой со своего урока музыки в Варшавской консерватории, когда он случайно наткнулся на магазин, где люди слушали через наушники граммофоны. Квартин заплатил несколько монет и час слушал, восхищенный услышанным. Он сразу же понял силу слышать музыку — любую музыку — где угодно. И он сразу почувствовал коммерческий потенциал еврейской музыки. Он спросил владельца магазина, есть ли в его каталоге еврейская музыка, возможно, канторы. В списке были только два имени (Шерини из Бреслова и Гершон Сирота из Вильны), но ни одного из них не было в наличии из-за отсутствия спроса, пояснил владелец магазина. Никто не был заинтересован в этом. Не долго раздумывая, Квартин начал записываться в разных европейских фирмах. Его первые записи сразу оказались чрезвычайно популярными. Через несколько месяцев Квартин стал известен по всей России, и началась эра записи канторов  знаменитостей.
 
Кантор Завель Квартин (1874-1952)
Во время концертного турне по всей империи в 1907 году Квартин прибыл в Вильно. Двое мужчин появились в его отеле без предупреждения и представились как братья Иссерлин. Его пригласили на банкет, устроенный в его честь. Почему вы это делаете, спросил Квартин?, Вы даже не знаешь меня? Вы сделали нас богатыми людьми, ответили они. Поскольку, как они объяснили, они были «граммофонистами», которые теперь держали эксклюзивный контракт на продажу Deutsche Gramophone Records в России, Польше, Литве и Курляндии. За последние пять лет они продали почти полмиллиона пластинок. Однако  в последние несколько месяцев бизнес просто взорвался продажами записей Квартина. Они утверждали, что недавно они продали его больше, чем всех других записывающих артистов, объединенных за последние 5 лет.

 

 
 
Carl (Elof) Lindström (* 26. Juni 1869 in Södertälje; † 29. Dezember 1932 in Berlin), der
Sohn des Wagenachsenfabrikanten Franz Oskar Lindström, verzog 1892, im Alter von nur 23
Jahren nach Stettin, wo er einer unbekannten Tätigkeit nachging. Von Stettin wechelte er nach
Berlin. Der Mechaniker Carl Lindström ist unter der Wohnadresse Berlin S,
Dieffenbachstraße 58a erst ab 1897 nachgewiesen, also wohl 1896 in das Stadtgebiet
zugezogen. Laut „Berliner Adreßbuch“ fehlt sein Name damals noch bei den
Gewerbetreibenden. 1897 zog Lindström ein paar Straßen weiter in die 1. Etage der
Boppstraße 4 und gründete zusammen mit dem Schlosser Paul Pfeiffer in Berlin S,
Grimmstraße 38 eine eigene Werkstatt: „Pfeiffer & Lindström, Mechanische Werkstatt für
Neuheiten und Massenartikel jeder Art“ 2
 
Die Werkstatt stellte unter anderem das billige Modell Lyra für die Wiedergabe von
Edison’schen Phonographenwalzen nach fast baugleichen Geräten von Gianni Bettini und
dem Berliner Hersteller Wilhelm Bahre her. Die Firma Pfeiffer & Lindström vertrieb ihre
Phonographen nicht selbst, sondern verkaufte ab Mitte 1898 den „Lyra FamilienPhonographen“ z.B. durch die in Berlin ansässige Firma August & Co., Berlin SW,
Ritterstraße 48 
Ende 1898 oder Anfang 1899 verließ Carl Lindström die gemeinsame Werkstatt und verkauft
vermutlich seinen Anteil an Pfeiffer, der das Unternehmen als „Mechanische Werkstatt und
Phonographenfabrik“ unter der gleichen Adresse weiter betrieb. Mit dem Verkaufserlös seines
Firmenanteils richtete Lindström 1899 ebenfalls eine kleine „Phonographenfabrik“ in der
Dresdenerstraße 24, Berlin S ein. Das Modell Ideal kam als selbst entwickelter, preisgünstiger
Phonograph für Aufnahme und Wiedergabe zum billigen Lyra hinzu. Für den Vertrieb
gewann Lindström die Firma Czempin & Krug, Phonographenfabrik und Vertretung in
Phonographen, Berlin SW., Ritterstrasse 44, für die er bis zum Tod des Inhabers Edmund
Czempin im Mai 1903 und der daraus folgenden Firmenschließung fast ausschließlich tätig
war. Durch die steigende Nachfrage war die Werkstatt in der Dresdenerstraße schnell zu klein
geworden, deshalb verlegte Lindström seine „Phonographenfabrik“ schon ein Jahr später, im Jahr 1900 nach Berlin SO, Brückenstr. 13a und nannte sie 1901 in „Phonographenfabrik und
mechanische Werkstatt“ um.3
 
 
Lindström war ein hervorragender Mechaniker und Tüftler, aber überließ den kaufmännischen
Teil erfahrenen Vertriebsleuten.
Lindström erweiterte sein Lieferprogramm, indem er für die Ende 1902 gegründete «Salon
Kinematograph Co. G.m.b.H.» (Berlin SW, Ritterstraße 71-75) Filmprojektoren für Aussteller
herstellte. Die Gründer und Geschäftsführer dieser Firma, die Kaufleute Max Straus und
Heinrich Zunz nahmen auch Lindströms neuen Schallplattenspieler unter dem Namen
Parlophon in ihr Angebot auf. Der in Würzburg geborene Straus hatte in England das
Bankgeschäft erlernt und war schließlich mit seinem ererbten Vermögen bei Löwenherz
eingetreten.
Ende 1903 verkalkulierte sich Lindström, als er einen großen Auftrag zur Herstellung von
Salon-Kinematographen von der angesehenen Firma M. & W. Isserlin in Wilna (damals
Russland) annahm und daraufhin erheblich in neue Produktionsmittel investierte. Als das
erwartete Folgegeschäft, angeblich wegen Unbrauchbarkeit der Apparate, platzte, kam er
offenbar in finanzielle Schwierigkeiten. Seine Handelspartner Straus und Zunz nutzten ihr Insiderwissen bei der Bank Löwenherz und
erwarben für 25.000 Mark, was der Hälfte von Lindströms damaligem Jahresumsatz
entsprach, die notleidende Werkstatt, vereinigten diese mit der eigenen Firma und
begründeten am 30.01.1904 die „Carl Lindström G.m.b.H.“ mit Fabrikationsstätten in Berlin
SO., Brückenstr. 13a. Der Vertrieb der Geräte erfolgte über den ebenfalls kleinen Laden mit
 
Карл (Элоф) Линдстрем (родился 26 июня 1869 года в Седертелье, 29 декабря 1932 года в Берлине),
Сын производителя осей вагонов Франц Оскар Линдстрем переехал в 1892 году, когда ему было всего 23 года.
Спустя годы после Щецина, где он преследовал неизвестную работу. Он изменился от Штеттина
Берлин. Механик Карл Линдстрем находится по адресу: Berlin S,
Диффенбахштрассе 58а была зарегистрирована только в 1897 году, вероятно, в 1896 году в городе.
нарисован. Согласно «Берлинской адресной книге», его имя все еще отсутствовало в то время
Трейдер. В 1897 году Линдстрем переехал несколько улиц на 1-й этаж
Бопштрассе 4 и основал вместе со слесаром Полом Пфайффером в Берлине S,
Grimmstrasse 38 имеет свою собственную мастерскую: «Pfeiffer & Lindström, механическая мастерская для
Новинки и массовые статьи всех видов «2
 
Помимо всего прочего, мастерская выпустила дешевую модель Lyra для воспроизведения
Ролики фонографа Эдисона после почти идентичных устройств Джанни Беттини и
Берлинский производитель Вильгельм Бахр. Компания Pfeiffer & Lindström продала свои
Сами фонографы, но продали «Семейный фонограф Лиры» с середины 1898 г., например. берлинская компания August & Co., Berlin SW,
Риттерштрассе 48
В конце 1898 или начале 1899 года Карл Линдстрем покинул объединенную мастерскую и продал
по-видимому, его доля в Пфайффере, который описал компанию как «механический цех и
Фонографическая фабрика »продолжала работать по тому же адресу. С продаж выручка от его
В 1899 году Линдстрем также основал небольшую «фабрику фонографов» в компании.
Dresdenerstrasse 24, Berlin S. a. Идеальная модель стала самостоятельной, более дешевой.
Фонограф для записи и воспроизведения добавлен в дешевую лиру. Для продажи
Линдстрем выиграл компанию Czempin & Krug, фонографическую фабрику и представительство в
Фонограф, Berlin SW., Ritterstrasse 44, для которого он оставался до смерти владельца Эдмунда
Чемпин в мае 1903 года и в результате закрытие компании почти исключительно
было. Из-за растущего спроса мастерская на Дрезденерштрассе была слишком маленькой
Линдстрем переместил свою «фабрику фонографов» лишь через год, в 1900 году, в Берлин, SO, Brückenstr. 13а и назвал их в 1901 году в «Фонографическом заводе и
механическая мастерская »ум.3
 
 
Линдстрем был отличным механиком и трактовщиком, но оставил его на коммерческий
Часть опытных продавцов.
Линдстрем расширил свою программу доставки, добавив «Салон»
Kinematograph Co. G.m.b.H. «(Berlin SW, Ritterstrasse 71-75) кинопроекторы для экспонентов
производится. Основатели и управляющие этой компании, купцы Макс Страус и
Генрих Цунц также взял новый проигрыватель Линдстрема под названием
Парлофон в их предложении. Страус, родившийся в Вюрцбурге, имел это в Англии
Он научился банковскому делу и, наконец, оказался в Левенхерце со своим наследственным состоянием
произошло.
В конце 1903 года Линдстрем просчитался, когда получил крупный заказ на изготовление
Салон кинематографов от известной компании M. & W. Isserlin в Вильнюсе (в то время
России), а впоследствии значительно инвестировал в новые средства производства. Чем это
Ожидаемое продолжение бизнеса, якобы из-за бесполезности устройства, лопнуло, он пришел
видимо в финансовом затруднении. Его торговые партнеры Straus и Zunz использовали свои инсайдерские знания в Bank Löwenherz и
приобретено за 25 000 марок, что составляет половину годового оборота Lindström в то время
соответствовал проблемной мастерской, они объединились со своей собственной компанией и
основал «Carl Lindström G.m.b.H.» с производственными мощностями в Берлине 30.01.1904
SO., Brückenstr. 13а. Устройства были также проданы через небольшой магазин
 
 
 
James Loeffler
To appear in Polin: Studies in Polish Jewry 32
(University of Virginia)
 
In 1910, the Odessa cantor Pinkhes Minkovsky published a book to warn of the dangers of the “lust machine.” The encoding of Jewish chants in the new medium of the phonograph, he wrote, constituted a “pornographic” response to the ills of modernity – and a threat to the Jewish people. The same year, the Vilna pharmacist-turned- phonograph entrepreneur Wolf (Velvl) Isserlin opened his own phonograph factory. By his own calculation, Isserlin’s top record customers were Jews. He claimed to have sold more cantorial 78s in a single five-month period than all other records combined over the previous five years. Why did Minkovsky oppose the phonograph while Isserlin staked his career on it? On the face of it, the answer was obvious: religion. To the cantor, Jewish sound was sacred. To the capitalist, it was a secular commodity. Minkovsky feared the desecration of Judaism, while Isserlin rushed to commercialize it. It was a classic tale of piety versus profit.
Yet such a view of both men would be a mistake. For Minkovsky, it turns out, was hardly an obscurantist rabbi plugging his ears to the howling winds of change. He read deeply in German philosophy and played a leading role in Russian cultural Zionist circles. Nor was Isserlin a cynical merchant simply intent on exploiting his customers’ nostalgia. He pioneered the recording of Jewish classical music for the benefit of “the national cause” even at a cost to his business. In fact, both Minkovsky and Isserlin shared the same impulse to imagine and amplify Jewish nationhood in the Russian Empire through sound. If not religion or technology, what then explains their sharply differing attitudes towards the gramophone? A better candidate might be capitalism. For at the root of their respective attitudes towards the phonograph lay two distinct Jewish ideas about the relationship between nationalism and capitalism. Where they diverged, in other words, was in the matter of the market. 
We often speak of Jewish culture as a product of Jewish nationalism. The very phrases “Jewish culture” and “Jewish music” owe their origins to nineteenth-century romantic nationalism. In turn we recognize that modern nationalism is linked in key ways to the rise of market capitalism, or, more specifically, print capitalism, which allowed for the mass transmission of new ideas of interlinked community – especially for diasporic groups unable to rely on common geography to delimit themselves. Yet despite the resurgence of interest in the field of Jewish economic history, and the burgeoning historiography of Jewish nationalism in Eastern Europe, there is surprisingly little contact between these fields. There is even less research on the economics of Jewish musical life in Eastern Europe. We know next to nothing, for instance, about all those Jewish customers who purchased cantorial records in the late Russian Empire – or the people who manufactured them. Nor do we know what the gramophone meant to Jewish listeners as a material object, a cultural artifact, and an expensive status symbol – not to mention a medium of communication for an agricultural society in which the vast majority of its population was still only just learning to read in the early twentieth century. 
In this essay, I wish to use the dual careers of Minkovsky and Isserlin to rethink some of the features of modern Jewish culture’s own economic genealogy. In doing so I will put forth a number of questions that need to be answered to achieve a fuller account for the history of Jewish nationalism: Was modern Jewish culture born out of a revolt against ethnic capitalism? Or in celebration and amplification of it? Should we view sonic capitalism, alongside print capitalism, as an essential precondition for the spread of Jewish national consciousness in Eastern Europe? And what would the history of Zionism look like (and sound like) if we saw it not only as a story of political mobilization and secularization but one of economic competition?
 
—-
 
There are two stories of how the phonograph reached Russia. One is a tale of capitalism, the other a story of socialism. The socialist version begins with an opera singer-turned revolutionary named Evgeniia Lineva. A star of the Russian opera, Lineva joined an illegal student socialist group in the early 1880s. A few years later, she traveled to London, where she befriended Marx and Engels. Thanks to that relationship, she actually executed some of the earliest Russian translations of Marx’s work.
 
Evgennia Lineva (1854-1919): Russian Opera Star, Marxist Revolutionary, Phonograph Pioneer
 
Lineva’s radical politics led to her exile in 1890 together with her husband. Washed ashore in the United States, she began to perform Russian folk songs as a traveling act. In 1893, she met the American music critic Henry Edward Krehbiel in New York City. Krehbiel championed the idea of a new American music based on African-American and Native American folksongs. His ideas proved decisive for Dvorak’s own foray into the New World. Krehbiel also introduced Lineva to the new device of the phonograph, invented by Thomas Edison in 1877. When she returned to Moscow in 1896, she pioneered the idea of folksong collecting using the phonograph. She spent the next decade documenting hundreds of Russian and Ukrainian folksongs across the Russian Empire. This had a catalytic effect on ethnomusicology there, and on Jewish ethnography.
 
Recording Folk Songs on the Ansky Expedition, 1912
For both Lineva and her Jewish disciples, who included Joel Engel and Sh. Ansky, the phonograph represented a tool for populist ethnography. It was a modernist means of defense against modernity itself, which threatened to uproot and destroy Jewish national culture. One of the main culprits was market capitalism, which upset the organic relationship between Jews and their own folk culture. Indeed, the very idea of folklore itself was defined against the ravaging forces of commercialized popular culture. Yet others at the same time viewed the phonograph quite differently. The key figure in this story is capitalist story of the phonograph’s arrival in Eastern Europe was Norbert Rodkinson, who practically singlehandedly launched the commercial industry in the Russian Empire. His, too, is a colorful story that points to the transatlantic commercial nature of Jewish entrepreneurship at the turn of the last century. 
 
Norbert Rodkinson (1873-1927): Wayward Talmudist, Recording Pioneer
 
Rodkinson – also known as Max Rubinskii – was born in Baton Rouge in 1873, the son of a Russian Jewish immigrant. His father was an infamous east European charlatan. Michael Rodkinson (1845-1904), scion of a distinguished Hasidic family, became a radical Maskil, edited several Hebrew newspapers, and published many of the first works of Hasidic literature. But he was also arrested in Russia for polygamy, accused of fraud for pretending to be a Hasidic miracle-worker and perpetrating numerous literary forgeries. His posthumous reputation rests on his English-language translation of the entire Babylonian Talmud into its first edition beginning in 1897.
Rodkinson fils reportedly helped with this pioneering Talmud project until, according to one version of the story, his father kicked him out of the house. He subsequently graduated from the University of Cincinnati and worked his way across Europe in the 1890s as a journalist. By 1899, he had settled in St. Petersburg, where he pioneered the import of Western commercial phonographs and recordings. Rodkinson established himself there as the local agent of the German company Deutsche Gramophone. In Russia, he initiated the recordings of opera singers, operetta stars, military bands, and others. In 1906, he moved to India to organize the Deutsche Gramophone branch in Calcutta, but after a few years returned to Russia to start his own record company. In 1912 he was shot by a Russian woman in a lover’s quarrel in Berlin, but survived.
 
 
Rodkinson’s Gramophone Store in St. Petersburg, 1903: Two Views
 
Under Rodkinson’s command, Deutsche Gramophone opened stores across the Russian empire and began to record Jewish artists. One of them was the famous cantor Zavel Kvartin. In his memoirs, Kvartin described his entrance into the business. One day in 1902 he was walking home from his music lesson at the Warsaw conservatory, when he chanced upon a store where people were listening through headphones to gramophones. Kvartin paid a few coins and spent an hour listening, enraptured by what he heard. He immediately grasped the power of hearing music – any music – anywhere. And he instantly sensed the commercial potential for Jewish music. He asked the storeowner if he had any Jewish music in his catalogue, perhaps cantors. There were only two names listed (Sherini from Breslov and Gershon Sirota from Vilna) but neither was in stock, for lack of demand, explained the storeowner. No one was interested in it. Undeterred, Kvartin began to audition for various European firms. His first records straightaway proved hugely popular. Within months Kvartin was famous across Russia, and the era of the celebrity recording cantor had begun.
 
Cantor Zavel Kvartin (1874-1952)
On an empire-wide concert tour in 1907, Kvartin arrived in Vilna. Two men showed up at his hotel unannounced and introduced themselves as the Isserlin Brothers. They invited him to a banquet arranged in his honor. Why do you want to do this, Kvartin asked them, when you don’t even know me? You have made us rich men, they replied. For, as they explained, they were “grammophonists” who now held the exclusive contract to sell Deutsche Gramophone Records in Russian Poland, Lithuania, and Courland. Over the last five years they had sold nearly half a million records. But just in the past few months, business had simply exploded with sales of Kvartin’s records. They had recently sold more of him, they claimed, than all the other recording artists combined for the last 5 years.
Advertisement for M. and V. Isserlin Brothers Company, Vilna
In a subsequent conversation, the Isserlin brothers informed Kvartin that their early profits came from the idea of bundling gramophones together with records in package deals. But now the market had become saturated with companies. Sales were down by 50%. They had a plan to open a factory to produce their own records using matrixes imported from elsewhere. But competition was growing stiffer – and questions of politics had begun to dominate the industry in new ways. Antisemitism, economic nationalism, and Tsarist regulation were all on the rise. Their business model might be in jeopardy.
Here a broader word about the politics and economics involved in the Jewish phonograph business in Eastern Europe is in order. There remains a persistent image of the fledgling Jewish middle class in the pre-World War I Russian Empire as a product of education, acculturation, secularization, and particularly of the Reformist efforts under Alexander II in the middle decades of the 19th century. Viewed through the prism of the St. Petersburg and Moscow Jewish elites, it is easy to see how the embourgeoisment went hand in hand with Russification. But the truth is that much Jewish entrepreneurship was a direct result of a struggle for economic survival, especially in the urban centers of the Pale of Settlement.
The economic historian Arcadius Kahan once puzzled over how Russia’s Jewish population expanded so rapidly from 1800 to 1900, from a total of 1.5 million at the beginning of the century to 5 million by its end, during the very same period in which the Russian state began to squeeze Jews out of the economy through various formal and informal restrictions, especially in the closing decades of the nineteenth century. His answer was that the state-driven character of Russian industrialization in the second half of the nineteenth century and first quarter of the twentieth produced an unintended positive effect for Jews. The Russian state’s policies of exclusion of Jews from capital-related industries (railroads, for instance) encouraged them to migrate into new developing consumer goods industries. There they more readily found credit from other Jews and a market that did not require state approval or facilitation. Hence Jewish consumer capitalism was particularly locally driven, in cities such as Vilna, Kiev, and Odessa.
 
Record Store and Factory, St. Petersburg, 1903
 
Among consumer goods, Kahan argued, technology-related industries were particularly open as fields to Jews. Governments are always slow to regulate new technology. Hence an industry like records and phonographs represented an ideal ethnic niche market for Jewish entrepreneurs. Looking across the trade journals of the industry in the first two decades of the twentieth century, it becomes immediately apparent how many Jewish entrepreneurs were active as record salesmen, store-owners, and related industry personnel and in small towns and large cities, including Moscow, St. Petersburg, and Kiev. But visibility is not the same thing as market-dominance. In truth, the Russian record industry constituted a number of ethnic niche markets, because several non-Russian national minorities all actively developing economic markets and ethnic professional patterns in the Late Russian Empire, including Poles, Lithuanians, Baltic Germans, Ukrainians, Greeks, and Armenians.
And hence many of these new industries quickly became politically sensitive because other ethnic entrepreneurs (Germans and Poles) and Russians too are learning to use politics to drive economic market-dominance strategies. A decided rise in “economic nationalism” among Polish and Ukrainian middle-class consumer goods producers led to enhanced politically-laden “economic competition.”
Advertisement for Isserlin Brothers Factory in Vilna:
“Syrena: The First Gramophone Factory in Russia”
 
 
Kahan’s theory fits the Isserlin brothers to a tee. Before 1902, Velvl (Wolf) and his brother Mordkhe ran a successful pharmacy business in Vilna. Then in the opening years of the century, they joined the phonograph craze. As ambitious businessmen, they were not necessarily particular about their product. They marketed all kinds of music, not just Jewish music. But Jewish music held a particular attraction for them. For their goal was to build ethnic consumer culture and capture ethnic markets.
 
 
Gramophone Factory Interior: Two Views
In a sense, this was only a continuation of trends that stretched back deep into the nineteenth century. Commercial publishing had already revolutionized the distribution and experience of folk music in Eastern Europe. Already in the 1850s, book-sellers in the Pale of Settlement began to sell chapbooks of Yiddish songs by popular badkhonim. Similar collections of popular music appeared for other national minorities – subject to censorship restrictions on sensitive languages. We have long recognized how advances in printing allowed national movements to grow across empires of Asia and Europe. The emergence of a market also encouraged ethnic entrepreneurs to think about how to cultivate their own national sub-cultures as viable markets for music. By the end of the nineteenth century, sheet music had begun to appear. It was a logical next step to records. 
 
——
 
The initial appearance of sound recordings Jewish Eastern Europe triggered a set of strikingly polar reactions. Across larger urban centers and smaller shtetls in the Pale of Settlement, many Jews flocked to records as a marvelous entertainment. A visitor to Odessa in 1911 noted the incredible passion of Odessa Jewish youths for records, especially those in the city’s Isserlin shop. When the ethnographers Joel Engel and Sh. Ansky toured the Pale of Settlement in the summer of 1912, they were shocked to find even the little Jewish children familiar with the phonograph business and willing to invent new pseudo-folksongs to sell them. Yet in many of those towns, they also discovered adults who denounced the phonograph as an evil device that would steal the soul of those who sung into it. Even those with less superstitious ideas also opposed the phonograph invasion. Pinkhes Minkovsky belonged to that camp.
 
Pinkhes Minkovsky
In many ways, Minkovsky was an unlikely opponent of the phonograph. Born in Belaia Tserkov, he emerged by the 1890s as one of the most famous cantors in the world. Such was his fame that he was lured across the Atlantic to a post at the Eldridge Street Synagogue on the Lower East Side, before returning to Odessa’s Brody Shul. There he practiced the cantorial art and also preached the gospel of Zionism. In his 1899, essay in Ha-shiloah, “Songs of the People,” Minkovsky asked why his fellow Zionists had ignored the organizing power of music:
 
Our nationalists, who daily invent new ways of spreading the national idea—through meetings, speeches, newspaper articles, banquets, amulets, and ‘Stars of David’—the majority of them also do not understand the new idea or believe in the value of music… Don’t they know, our Lovers of Zion, that there is no such thing as nationalism without music and song?
 
In this essay, which, incidentally, was the first piece of Hebrew-language writing on Jewish musical folklore research ever to appear, Minkovsky called for a consciously instrumentalist approach to music’s value for Jewish politics. Music possessed a moral power, but it also represented an effective symbolic means to conquest and nationalize the Jewish imagination. Yet despite this modern, utilitarian ethos, Minkovsky vehemently rejected the most powerful medium of sound transmission. What was the basis of his objection?
Gramophone Salon Interior View (ca. 1912)
In his book, Minkovsky writes that around 1902 Emil Berliner, the German-Jewish inventor of the gramophone (which used flat-disc cylinders and other technical advances) to modernize Edison’s phonograph design, and gramophone flat-disc cylinder and an early founder of record companies in the U.S. and Europe, approached him with a proposal that he make a recording backed by the Brody Synagogue Choir of Odessa. Minkovsky responded with indignation. His predecessor, the legendary Nisn Blumenthal, had never once in 52 years of service in the Brody shul sung outside the synagogue—not even for weddings or funerals. How dare you ask me to sing into “a disgraceful shouting-machine,” he replied.
The times have changed, responded Berliner, himself a proud Zionist activist who linked technology, economics, and Zionism in his writings. Minkovsky disagreed: “For those of us who are truly religiously and nationally disposed [reliogze un national geshtimt], the times have not changed. Jewish synagogue song possessed a double holiness: “the holiness of place (kdushes hamokem) and the holiness of time (kdushes hazman) – where and when they are sung,” he wrote, asking, “How can we profane our holy songs by putting them in a machine which knows of no place, of no time… [and] places it before all sorts of people from all kinds of different times and different places?” Several other agents also approached Minkovsky. Each time he declined.
By 1910, the so-called “gramophone epidemic” had reached epic proportions, such that Minkovsky he felt compelled to write his book. In his 200-page text, he relays his conviction that modern atrophy of Jewish religion and nationhood reflected itself in musical art. Diaspora rabbis, by which he means both traditionalist and Reform clergy, have killed off “ancient” Jewish musical culture. He quotes Schopenhauer and Emerson at length to prove the onus on Jews to acquire greater Jewish self-knowledge and to combat “assimilation,” and the obligation to maintain Jewish national and religious identity.
It is not only irresponsible rabbis and lazy Jews who are to blame. The larger culprit is the general problem in Russian society. Recent events – the economic crisis and the Russo-Japanese war – have brought about the rise of “two pornographic businesses”: 
 
Illusion and gramophone. The first business has to do with vision and presents illuminated erotic pictures, which no man would ever look at in a healthy moral time. Now they are commonly openly displayed in theater in largest cities on every street, and a severely demoralized society looks on without shame or embarrassment. 
The other business has to do with hearing, with the ear. Songs, arias, couplets from whores, drunkards, gypsies, chansionerres, and all manner of letsim [fools] [are mixed] together with the holy Jewish melodies, synagogue prayer melodies… The selichot, tekhines, and kines vulgarize themselves in the confines of the gramophone.
 
Minkovsky’s anxieties mapped perfectly onto the larger moral panic of the post-1905 moment in Russian society, when concerns about sex, pornography, and prostitution surfaced as arresting symbols for shifting social norms in a rapidly changing society. But his technophobia assumed a very specific form. After all, he had no problem embracing the technological revolution of Jewish print media. And when it came to sound, he himself installed a pipe organ in his Odessa synagogue in 1911. Nor did Minkovsky merely lament the profanation of replication that came with industrial mechanization: the fate of art in the age of mechanical reproduction. Instead, he located his fears in the physical act of displacement of sound. What bothered him was the social dislocation and cultural contamination that occurred when liturgical music left its home in the synagogue. His attack focused on where and how music was performed as a result of commercial recording. In fact, he spends much more time in his 1910 book discussing what he calls “gramophone culture” than the mechanics or ethics of recording itself. 
 
Gramophone Salon Interior View (ca. 1914)
This is why he directed equal parts ire at two interlinked categories of offenders: “gramophonists and concertizers.” He denounced his peers who succumbed to the twin illnesses of “the dirty gramophone (shmutiken gramofon) and the disgraceful (shendlikh) spiritual concert … [which] have in recent times destroyed Jewish liturgy in Russia.” The recording booth lured cantors out of the synagogue; the concert stage induced them to profane their art. In linking concert performances of liturgical music to the recording industry, Minkovsky set himself apart from other Jewish musical commentators. Many saw the increasing popular genre of spiritual concerts – liturgical music concerts held in secular concert halls – as a cultural bridge over the divide between secularized urban audiences and the traditional Judaism. And even though Minkovsky himself had expressed similar sentiments, by speculating freely in the late 1890s that under the impact of Zionism Jewish folk and national songs might take on the status of holy songs, he objected strenuously to the concert-hall performances.
This deep concern about displacement comes through in three other stories he tells in his book: 
 
After one Friday night service in Odessa a young man approaches Minkovsky to thank the cantor for the pleasurable melodies. Naively, he inquires of the visitor at which synagogue he has previously heard them. No, the man corrects him, not in a synagogue. He has heard these tunes before in the Warsaw brothels he frequents, where cantorial recordings are quite popular. 
 
On one Sunday afternoon stroll along the street near the Black Sea, Minkovsky chances upon an outdoor Greek restaurant where drunk sailors and prostitutes cavort around a table with a large gramophone sitting in the middle. The sailors spew antisemitic epithets. Yet out of the machine’s horn come Jewish songs, which they listen to with laughter. He recognizes among the melodies the cantorial lament, “Kadosh Atah unorah shemekha.” 
 
A casino in Odessa adopts a gag whereby if a customer loses enough money, the management plays the el mole rakhamim recorded for the martyrs of Kishinev on the gramophone.
 
Each of these anecdotes illustrates his conviction that the sound of Jewish liturgical chant in the “wrong” places both violates the music and illustrates the larger degradation of Jewishness in early twentieth-century Russia. Ultimately, he concludes, it is the force of capitalism that corrupts Jewish cantors and snatches the precious Jewish cultural inheritance from out of their mouths.
 
——
Ironically, Minkovsky shared his concerns about the gramophone’s effect on religious music with Orthodox clergy who blamed not only capitalism but Jewish capitalists for ill effects on Church music. In 1914, Russian Ministry of Internal Affairs in 1914 banned persons of “non-Orthodox faiths” from selling Christian religious music. Moreover, the Russian gramophone industry, despite the large preponderance of Jews involved, was itself suffused with antisemitism. Anti-Jewish stereotypes of Jews as cultural commercializers ruining both the gramophone industry and Russian music circulated widely.
Antisemitic Cartoon from Russian Gramophone Trade Journal (1914)
 
These charges only accelerated with the dip in the market in the years after 1912. Russian Rightist voices accused the entire gramophone industry of being in the hands of foreigners and in particular Jews, who propagandize the ideas, contrary to Russian national spirit and political order. In the summer of 1914, the Russian politician Vladimir Purishkevich petitioned the MVD to do something about the crisis by which: “The entire gramophone industry was in the hands of foreigners, and most of all, of Jews, who propagandize ideas inimical to the Russian national sentiment and the government’s agenda.” 
One other such voice came from within the Russian gramophone industry. The journal Gramophone World made a specialty out of attacking Isserlin. Typically, in its fifth anniversary issue, the editors congratulated themselves on their hard work in growing the business
Header of Gramophone World: “First Special Journal Dedicated to the Interests of Gramophone Industry and Trade”
 
With this issue of the journal we celebrate our fifth year of existence, a joyous occasion [for whom] the publication of a special organ is a guarantee of the successful development of the gramophone business… in spite of those Hooligans, Hasids, and Tzaddiks, who hate this magazine because it prevents them from inflating prices and spreading their wide network of terror and shameless profiteering.
 
This was not just antisemitism for its own sake. It was also an extension of the rampant economic nationalism in the late Russian Empire. There is a growing historical literature in this area. Most of it focuses on the punitive dimensions of market segmentation. The Polish anti-Jewish boycott that began in 1912 was an extended prelude to the Cold Pogrom of interwar Poland – an effective nationalization of Polish economic life that brought devastating effects on Jews. It represented a clear form of political mobilization as much as it did an expression of antisemitism. 
Beginning in 1914, Polish nationalists organized a boycott of Jewish record stores, urging fellow Poles to buy only “pure Christian” and “pure Polish” records. That same year, rumors swept the gramophone industry that Jews would be banned from renting shops at the major Nizhni Novgorod fair, with a direct devastating impact on Jewish gramophone entrepreneurs.
The events of the 1910s led the Isserlin brothers to three simultaneous moves that bring our story full circle.
First, the Isserlin brothers attempted to organize a syndicate – what we might call a cartel – to confront the economic downturn (and possibly the antisemitic boycott attempts). They claimed it was needed to organize to “normalize prices” and “normalize the gramophone business.” Critics say it is a cartel that will just punish outsiders and consolidate control in their monopolistic hands. This was a complicated effort to bolster the Jewish position in the market even as they themselves were wedged between multinational companies and a fracturing consumer market at home. It also led to more antisemitic charges that these “Vilna priests” wished to turn everyone else into their “slaves.”
  
Isserlin Advertisement for the Syndicate:
“All Aboard! Fair Winds”
 
Second, they took the fight to the press. In 1914, they launched their own journal to trumpet their cause. Its page present a fascinating view of an attempt to build a producers’ cooperative network of Jewish gramophonists and their industry allies:
 
Musical Echo: A Journal Dedicated to the Interests of Gramophone Merchants
 
It was in this context, that, the Isserlin brothers made their third move. In the spring of 1914, they announced a new series of Yiddish-language recordings of Verdi’s Rigoletto, Rubinstein’s Maccabees, and Rossini’s Barber of Seville, “the first attempt to present classical music in the Jewish dialect.” They also began to expand their liturgical and popular selections. At the same time, Isserlin approached the official denizens of Jewish musical nationalism, the Society for Jewish Folk Music, to propose a recording partnership of original Jewish art music.
Isserlin Brothers Advertisement:
 
“The First Attempt to Create Classical Music in the Jewish Vernacular Language (‘Jargon’)”
 
The first Monday after Passover in April 1914, Wolf Isserlin sat down to write a letter to the Society’s secretary Israel Okun in St. Petersburg. In it he made an offer to record their compositions for his record label:
 
As Jews, we naturally devote much of our attention to Jewish repertoire, in response to the passionate hunger on the part of the Jewish masses for Jewish music and consider, we think, and not without good evidence, that the gramophone is one of the best means of bringing music to the national masses. In connection with this the existing Jewish catalogues, of course, cannot satisfy us, for they so far consist largely of recordings catering to the primitive tastes of the so-called broad masses, and nearly all catalogues are full of the names of various operettas of a certain genre… shund-songs, that don’t nurture a healthy interest in the public for good music.
 
Isserlin further offered to join their mission and record and distribute their music—without expectation of profit. His firm’s aim was to help the Jewish composers promote a “wholesome Jewish repertoire.” He lacked any mercantile motives, he told them, only a desire to enrich art and help the Jewish national cause. In fact, he added, that they did not expect to recoup any profit: “On the contrary, we know, that truthfully, that this initiative would bring unproductive expenditures and even losses, but we have resolved to bring it to life as helpful in national terms regardless of the profitability of the enterprise.”
The St. Petersburg composers were committed Jewish cultural nationalists. Their mission was to promote the modern Jewish nation through sound. Their medium was printed music. They published a widely popular songbook for home and school and a series of art music compositions. Yet they proved skeptical of an explicitly commercialist venture. They had attempted many previous discussions with other companies, which faltered on the issues of copyright and the desire to maintain a strict separation between their art music and popular shund material. No doubt one factor was the presence of Minkovsky in the ranks of their leadership. He had co-founded the group’s Odessa branch together with Chaim Nachman Bialik and other local cultural luminaries.
In reply to these concerns, Isserlin and his brother assured the composers’ representative that they understood the problems associated with a cultural society working with a private company. They reiterated their position that “we do not expect out of this venture any profit, and, on the contrary, are certain, that this expensive undertaking would bring losses, which we are ready to sustain, in order to fulfill our aim of improving the Jewish recorded repertoire.
The discussions dragged on that summer until the outbreak of World War I curtailed the project. In 1915, the Isserlin brothers fled the German invasion of Vilna and resettled in Petrograd, where they reentered the pharmacy business. After the revolution, they resurfaced in Leningrad in the early 1920s trying to eke out a living as manufacturing and chemical production before disappearing from the historical record. While the former bourgeois capitalists tested their luck in Communist Russia, Minkovsky fled the revolution and died back in America in 1924. The Jewish recording industry only continued to grow in Eastern Europe and beyond after World War I.
 
——
A businessman who willingly seeks out a loss. A capitalist who disavows the profit motive. These are counter-intuitive propositions to us today. For that reason, when I previously discussed this failed joint venture in my book The Most Musical Nation, I somewhat cynically dismissed Isserlin. His entreaties struck me as disingenuous attempts to expand market share on the backs of Jewish composers. By contrast, I had no trouble imagining that the conservatory-trained musicians of St. Petersburg fit a pattern of nationalist elites who feared that commercialization would erode the aesthetic and cultural values at the root of their mission of national revival. Now, however, I would qualify my skepticism regarding Isserlin, even as I propose to deepen my interpretation of Minkovsky. For, in truth, it is possible to view both Isserlin and Minkovsky as two distinct faces of Jewish nationalism in Eastern Europe. 
Much of the recent scholarship on Jewish nationalism in Eastern Europe has focused on the relationship between nation, state, and territory. Historians have extensively reexamined the writings and activities of diaspora nationalist intellectuals and Zionist thinkers of various stripes to widen and deepen our contextual understanding of how Jewish nationalisms emerged and diverged across the late nineteenth and early twentieth centuries. Scholars have further pushed our models of Jewish political identification and group behavior in Eastern Europe to better reflect lived experience and downplay the telos of the nation-state. The emphasis has coincided with a renewed focus on the diverse forms of European-centered social and cultural practices. Lurking around the edges of much of this current wave of work are the two classic questions of the historiography of Jewish nationalism that have yet to be fully integrated into newer studies: religion and economics. So, here, in closing, I want to suggest how the twin cases of Minkovsky and Isserlin, the cantor and the capitalist, might provide a useful starting point of departure for rethinking the history of Jewish nationalism.
The place of religion inside the early history of Zionism is, of course, a longstanding subject of study and debate. But most of that controversy centers on the putatively messianic dimension of Zionist thought or the inevitable rupture perceived between traditional religious Judaism and modern ethnic nationalism. Minkovsky was every bit the modern nationalist. But he came to his Zionism not as a replacement for a lost faith nor as a fulfillment of a latter-day mysticism. He was, more simply, a Jewish Romantic. And this explains his attitudes towards the phonograph. To him sound was a preserve of a religious and national identity—a sacred precinct that had to be protected from encroachments. The market symbolized the dissolution of Jewish nationhood in the multi-ethnic urban marketplace. Threats of violence and religious heresy went hand in hand. His ideal of nationhood grew out of the synagogue. The sacred chants constituted the repository of Jewish national pride and the link to the ancient past. Indeed, they formed part of the crucial link between modern “religious culture” and ancient nationhood. Others, such as land and politics, had already been severed by history. In short, the synagogue was the place of the rebirth of Jewish nationhood. And the sound of the synagogue required careful cultivation not mass popularization.
The second direction of historiography is towards an economic reading of the origins of Jewish nationalism. This is a move away from the religious imagination towards the materialist bases of Jewish political mobilization. In short, it was not the yeshiva or the synagogue that birthed Zionism but the marketplace and the pressures of economic nationalism. The rabbis might provide spiritual autonomy for Jews. The state might offer legal rights – to varying degrees. But neither the rabbis nor the state could provide the means to combat economic devastation, material poverty, and pure hunger in Jewish Eastern Europe.
The growth of market capitalism exacerbated this trend. Urban industrialization in the northern precincts of the Pale of Settlement pushed millions of Jews to leave the Russian Empire for the United States beginning in the late nineteenth century. Those who remained face a new kind of economic nationalism with boycotts and cold pogroms a fact of life by the 1910s. We know that this economic nationalism served a key role in constituting Polish and Russian national identity. Why should we not assume the same to be true for Jews? This, then, is the story of Isserlin. While Minkovsky recoiled from market capitalism, Isserlin embraced nationalism. For him, sound was part of a multi-ethnic social reality in which every nationality was simultaneously cultivating its own national identities and competing for market share. Sound was part of the social aspect of ethnic capitalism. And sound was a front in an economic battle for Jewish survival. Even if the market would not provide immediate financial rewards, its reach and power would help the cause of Jewish music.
This divergence of Jewish opinion as regards the phonograph, then, allows us to see both facets of the growth of Jewish nationalism in Eastern Europe – economic and religious, commercial and anti-commercial. It is, perhaps, a conflict that animated Zionism much more than we think. And its roots extend down to the present. If we consider the dual images of Israel to emerge in the past several years—Start-Up Nation versus Meha’at Ha-ohalim—we can detect a conflict over the role of the market in Jewish national discourse and self-conception. History cannot resolve that argument about Zionism and economics. But it can point us to the overlooked nexus of capitalism and nationalism in the formation of modern Jewish culture and the sonic origins of Jewish nationhood in modern Eastern Europe. 

Перевод 2х заметок

Джеймс Лоффлер: изучение польского еврейства 32(Университет Вирджинии)

В 1910 году Одесский кантор Pinkhes Миньковский опубликовал книгу, чтобы предупредить об опасностях «похоть машины.» Кодирование еврейских песнопений в новой среде фонографа, писал он, представляет собой «порнографические» ответ недугов современности — и угроза еврейскому народу. В том же году Виленский фармацевт, ставший фонографом, Вольф (Вельвль) Иссерлин открыл собственную фабрику фонографов. По его собственным подсчетам, основными клиентами Иссерлина были евреи. Он утверждал, что продал больше канторских 78-х за один пятимесячный период, чем все другие записи, объединенные за предыдущие пять лет. Почему Минковский выступил против фонографа, а Иссерлин сделал на нем свою карьеру? На первый взгляд ответ был очевиден: религия. Для кантора еврейский звук был священным. Для капиталиста это был светский товар. Минковский боялся осквернения иудаизма, а Иссерлин бросился его коммерциализировать. Это была классическая история о благочестии и прибыли.Тем не менее, такой взгляд на обоих мужчин был бы ошибкой. Оказывается, Минковский едва ли был раввином-мракобесом, затыкающим уши ветрам перемен. Он глубоко чтил немецкую философию и играл ведущую роль в русских культурных сионистских кругах. И при этом Иссерлин не был циничным торговцем, просто намеренным использовать ностальгию своих клиентов. Он вел запись еврейской классической музыки в интересах «национального дела» даже ценой своего бизнеса. Фактически, и Минковский, и Иссерлин разделяли один и тот же импульс представлять и усиливать еврейскую государственность в Российской империи с помощью звука. Если не религия или технология, то чем объясняется их резко различное отношение к граммофону? Лучшим объяснением может быть капитализм. Ибо в основе их отношения к фонографу лежат две разные еврейские идеи о связи между национализмом и капитализмом. Другими словами, то, где они расходились, было связано с рынком. Мы часто говорим о еврейской культуре как о продукте еврейского национализма. Фразы «еврейская культура» и «еврейская музыка» обязаны своим происхождением романтическому национализму XIX века. В свою очередь, мы признаем, что современный национализм связан ключевыми способами с ростом рыночного капитализма, или, более конкретно, печатного капитализма, который позволил осуществлять массовую передачу новых идей взаимосвязанного сообщества — особенно для групп диаспоры, неспособных полагаться на общую географию. разграничить себя. Тем не менее, несмотря на возрождение интереса к области еврейской экономической истории и расцветающей историографии еврейского национализма в Восточной Европе, между этими областями на удивление мало контактов. Еще меньше исследований экономики еврейской музыкальной жизни в Восточной Европе. Например, мы почти ничего не знаем о всех тех еврейских покупателях, которые приобрели канторские записи в поздней Российской империи, или о людях, которые их изготовили. Мы также не знаем, что означает граммофон для еврейских слушателей как материальный объект, культурный артефакт и дорогой символ статуса — не говоря уже о средствах коммуникации для сельскохозяйственного общества, в котором подавляющее большинство его населения все еще только учатся читать в начале двадцатого века.В этом эссе я хочу использовать двойную карьеру Минковского и Иссерлина, чтобы переосмыслить некоторые черты собственной экономической генеалогии современной еврейской культуры. При этом я поставлю ряд вопросов, на которые необходимо ответить, чтобы составить более полное представление об истории еврейского национализма: родилась ли современная еврейская культура в результате восстания против этнического капитализма? Или в праздновании и усилении этого? Должны ли мы рассматривать звуковой капитализм наряду с печатным капитализмом как существенную предпосылку для распространения еврейского национального самосознания в Восточной Европе? И как бы выглядела (и звучала) история сионизма, если бы мы рассматривали ее не только как историю политической мобилизации и секуляризации, но и как историю экономической конкуренции?—-Есть две истории о том, как фонограф добрался до России. Один рассказ о капитализме, другой рассказ о социализме. Социалистическая версия начинается с оперного певца, ставшего революционером по имени Евгения Линева. Звезда русской оперы Линева присоединилась к нелегальной студенческой социалистической группе в начале 1880-х годов. Несколько лет спустя она отправилась в Лондон, где подружилась с Марксом и Энгельсом. Благодаря этим отношениям она фактически выполнила некоторые из самых ранних русских переводов работ Маркса.

Views: 282

Американская фабрика русских граммофонов

Вместо предисловия

Город Саратов на великой  реке Волга, да  дырчащий на кухне  холодильник в 60 г ХХ в. Вот и все мои знания об этом замечательном месте. Ну  так бы и осталось, если б не одно обстоятельство

 Как то  на доске объявлений попалось мне фото граммофона с весьма забавной эмблемой . Вот это New-York-London-Saratow  выглядело весьма комично. С учетом моего опыта , когда я так и не нашел однозначного автора аналогичного тумбового граммофона, о котором я еще поведаю, я решил что улыбкой все и закончится. Ну  Слова Америка, Лондон, Париж… можно часто встретить на головках. Здесь падки на заморские словечки. НО история получила развитие

И вот на одном из форумов  я нахожу документы, рассчетные книжки рабочих Фабрики «Фонотон», располагавшейся таки в Саратове. Сами аборигены ничего толком не знают, Даже логотип облезший пытаются себе представить как выглядел. И только благодаря пытливому поиску вашего покорного слуги , все стало на свои места. Реально фабрика существовала с 1911 г. Именно тогда ее гневно заклеймил продажный журнал «Граммофонный Мир», очевидно выполняя проплаченый заказ Бр Иссерлинъ, только набирающих популярность. «Фонотон» обвинили в том, что в разосланных ей каталогах чуть ли не полностью повторяются изделия фабрики Сирена, Бр Иссерлинов. Далее на рекламной картинке 1914 г мы видим внешний вид фабрики, и перечесление ее наград на международных выставках.

Надо сказать в это время, вследствие 1 мировой войны, многие немцы пострадали, их выселили, фабрики передали в другие руки, с импортом было туго, да и народ не отличался высокой покупательной способностью. Поэтому изделия фабрики «Фонотон» оказался весьма востребованными. Я полагаю, что поскольку фабрика всегда называлась Американской, запасные части она получала из Америки, возможно Швейцарии…И санкции на ней не отражались. Да и Водным транспортом дешевле было доставлять грузы, которые в 1915 г уже отгружались вагонами

Документы ,  рабочие книжки работников, где указаны штрафные санкции за распитие спиртных напитков и прочие непотребства.

Лирофонъ

Один из магазинов , куда отгружался товар

Ну и конечно самое интересное, изделия  американской фабрики граммофонов «Фонотон»

Последнее упоминание о фабрике в 1916 году. Здесь сказано , что из всех компаньонов фабрики  остался один только г.  А. Шнейдер, видимо дела шли уже не так хорошо

И все бы хорошо, но меня терзают смутные сомнения..  Логотип  «Фонотон» уж очень похож  на  Phrynis

Views: 400

Тонарм-убийца

Travelling vs tapering

Вот ведь как получается жили не тужили, и вот вам, Здрасьте!

 Не успели граммофоны внедриться на Рынок России, только только как  пошло развитие вширь, появились всякие примочки, концертные рупора. Главные участники граммофонного бизнеса , конкурируя друг с другом , добились интересных результатов. Появился Ребиков со своим причудливым, но очень свежим «Натурофон». Рапгофф изобрел свой необычный рупор RX, еще и вдобавок к нему свою мембрану Интона. Даже появился выставочный экземпляр стояче-висячего граммофона, типа повернутого фронт-маунта. 

Как грянул гром! Человеческая мысль ушла вперед. И все эти господа остались за бортом. Пришел его Величество Тонарм. Тук-тук.. не ждали? Вот Вы например, господин Ипполит Рапгофф? Так увлеклись приспособлением, для замены обычных рупоров на типа концертный. Один отвинтили, так сказать, легким движением руки.. А другой прилепили.. и все чинно-благородно.. и звук и удобство и денежка прилипла…а еще и апгрейд с доплатой на ваши мембраны Интоны, которые на ходу подстроить можно? Ну не прогресс? А Вы, Владимир Иванович? Чай недосыпали? Как бы так исказить зонофон, чтоб и не узнать? Закосить так сказать.. Да и рупор оригинальный.. ну да что там , что во Франции есть похожие.. то ж далече, интернет еще не скоро придумают.. чай не дознаются. Дык все одно во Франции по сходной цене и брать пришлось, свои оказались дороговаты. И все же.. Уж очень близко подошли к тонарму..ну прям принципиально оно, но крупновато. И расплата последовала. К готовым ящикам придумали заглушки, даже блюдца для иголок к ним приспособили. Скушал рынок. Ну даром что гордую надпись «Граммофон» пришлось просверлить, и прикрыть железным кронштейном. Зонофон тоже отличился. То сзади кронштейн приколхозят, то сбоку, ну не пропадать же добру? А вот Ребиков заигрался. Сваял еще последнюю модельку  уже с прямым ящиком, продал рупора загранишные…И канул в небытие. И пошто таки изголялся причудливо. 

Все одно сожрал прогресс. И хотя Тонарм пришел немного в странном обличьи в 1903 г., еще в 1905-06..наблюдались весьма странные модификации крепления к крышке, все же конструкция устоялась, доработалась, и дожила прям до сегодняшних дней.

Вместо эпилога

Views: 254